Сталин — убежденная, но тупая сила. В его натуре много сходства с Робеспьером — с той только разницей, что тот был европеец, а Сталин — азиат. Он натянул вожжи диктатуры до крайности — и сам себя запутал в них. Он обезличил все в стране, уничтожил самостоятельность классов, все отдал в руки аппарата, состоящего из деклассированных и общественно нечестных людей. Стал, сам того, может быть, не желая, вождем и мессией русского люмпен-пролетариата, и в русской мировой революции видящего только месть прежним господам жизни…»

И все же Сталин — свой, от него веет народным духом, он умеет говорить на понятном любому мужику языке. Иное дело — Троцкий.

В «Сталине» Дмитриевский утверждает: «Вся система идей Троцкого, как и люди, ее отстаивавшие, были глубоко чужды и глубоко враждебны русскому народному сознанию… Лишь самые незначительные группки молодежи, по преимуществу не русской, продолжали пережевывать его идеи. Так Троцкий был отброшен от власти».

«Значительная часть «старой гвардии», — пишет Дмитриевский, — составила так называемое «болото». Это был очень многочисленный и очень влиятельный слой. К нему примкнули в процессе развития революции многочисленные слои беспринципных карьеристов, «примазавшихся», особенно когда спала волна гражданской войны и опасностей, к власти. Сюда же примыкали «старые революционеры» из других партий типа Рафеса, Лозовского, Радека, Коппа, Майского и пр., — тоже искавшие исключительно власти и выгод. Вождями болота были Зиновьев и Каменев.

Эти люди, как мы уже видели, были вообще против Октября. И в дальнейшем, до самого конца своих политических дней, они не могли уверовать в Октябрьскую революцию, ненавидели ее, поносили на каждом шагу.

«Октябрьский переворот он встретил с враждебным недоверием, как авантюру, заранее обреченную на неуспех», — пишет об одном из наиболее темных в рядах этих политических проходимцев, Красине, Троцкий.

«И тем не менее и Красин, и Зиновьев, и Луначарский, и Губельман (известный как Ем. Ярославский. — В. Л.), и тысячи других служили режиму Октябрьской революции. Они налипли на тело новой государственности, как мухи налипают на сладкий пирог. Не верили, ненавидели — и все-таки служили. Ибо ненавистная революция ненавистного народа дала им жирные куски, почетные места.

В окружении народной массы этих людей не видели никогда. Они не были ни в одном из тех мест, где строилась подлинная народная революция: ни на фронтах, ни на фабриках, ни в деревне. Они не видели ни крови, ни голода, ни вшивых, ни тифозных — никого и ничего. Впрочем, когда некоторые из них — Зиновьев, Луначарский — попробовали появиться в народной среде, им свистели, выгоняли вон. Если народ возмущался Троцким, то этих гиен революции он презирал и ненавидел… Они сидели поэтому, замкнувшись, в комфортабельных квартирах и кабинетах, среди наворованных ценностей, среди своры продажных лакеев с Горьким во главе; покачивая свои ожиревшие тела на мягких рессорах дорогих автомобилей и салон-вагонов, наслаждались, как могли, среди общей нищеты и разрухи жизнью и властью…

Все из народа, все для себя!..

Революция для них постепенно стала очень выгодным делом, партия была для них вначале орудием, которым они укрепляли свою власть, потом, когда их разбили, публичным домом, где они продавались сильнейшему».

4

В новогоднюю ночь, печальную и нищенскую, Бунин, словно подводя итог прожитым годам, сказал за столом:

— То, что сейчас пишут большевики Дмитриевский и Соломон, я, человек непризванный, далекий от всякой политики, то же самое говорил в восемнадцатом году в Москве или потом в Одессе. Ведь уже тогда было ясно, что кучка политиков-прохвостов ищет собственной корысти, страстно желает упиться властью. И только по этой причине выродки, дорвавшиеся до трона, заливают кровью Россию.

Россия им не только чужда. Она им глубоко ненавистна!

Он перевел срывающееся дыхание, потянул на шее галстук:

— А кощунственное разрушение храмов, разгром православной церкви? Ведь это откровенное глумление над русским человеком!

Бунин поспешно вышел из комнаты: на его глазах сверкнули слезы.

* * *

Бесовский праздник продолжался — от берегов Рейна до стен Кремля.

1

Гористая страна, веками разраставшаяся на крутых холмах, густо увитых плющом, поросшая пальмами, оливками, черешнями, смоковницами и хвоями, наполненная опьяняющим запахом цветов и трав, — и над всем этим царством красоты голубое бесконечное небо.

Таким увидал Грас Бунин в середине мая двадцать третьего года.

— Господи, — в восторге воскликнул писатель. — Ты словно в назидание людям создал этот райский уголок на земле, чтоб они всегда преклонялись перед Твоим величием.

Ему предстояло провести здесь двадцать два лета и еще все военные зимы. На этом клочке земли — чужой земли он создаст творения, которые украсят величайшую из литератур — русскую: «Митину любовь», «Жизнь Арсеньева», «Освобождение Толстого», сборник коротких рассказов о любви и смерти, может быть, лучших в этом жанре — «Темные аллеи», «Воспоминания» — размышления о российской культуре и тех ее представителях, с кем доводилось Бунину встречаться за долгую жизнь, книгу, вышедшую посмертно (в 1954 году), — «О Чехове».

Кто-то из журналистов, побывавший на вилле «Бельведер», где обретался Бунин, довольно точно подметил: «Жизнь у Бунина течет словно по монастырскому укладу».

Все так и было. Вставал рано, делал физические упражнения, называвшиеся по-спортивному — гимнастическая разминка, быстро завтракал и бежал в свою комнату, которую называл «кельей».

Писал час, второй, третий…

Бывало, спускался в сад и с тоской произносил:

— Нет, я совсем исписался… Не идет дело никак!

Однажды услыхал от композитора, навестившего Бунина, что в 1918 году от зажигательного снаряда, попавшего в Киеве к нему в дом, сгорели рукописи нот и готовая партитура симфонии.

Бунин мечтательно завел глаза:

— Эх, сколько бы я дал, чтобы какой-нибудь снаряд сжег все мои юношеские произведения! Нет ничего ужаснее этого незрелого груза за плечами! Ведь теперь вы написали бы куда лучше эту симфонию…

— Да, — охотно согласился композитор. — Я вот теперь брожу по полям Манделье, часто присаживаюсь на камни и разыгрываю— мысленно — свою симфонию — и она выходит куда лучше!

Потом Бунин долго повторял:

— Нет, эти «зажигательные бомбы» — ах, как каждому из нас необходимы. Сколько в молодости валял я кое-как, деньги были нужны. Не думал, что пройдет десять или двадцать лет, когда издатели перепечатают, а читатели откроют и скажут:

— И вот это… (тут Бунин употреблял крепкое выражение) — написал Иван Алексеевич! Никогда бы не поверил, это так беспомощно!

Мимика при этом у рассказчика была бесподобной и все— Вера Николаевна, Галина Кузнецова, Зуров, Рощин, приехавшие в гости Рахманинов и Алданов — покатывались со смеху.

— А такого беспомощного почти у каждого из нас найдется с преизбытком. Тот же Чехов — я не говорю про пьесы, которые он просто не умел писать, а брался за них ради творческого любопытства («дай себя попробую!») да ради тех же денег. Я имею в виду его ранние рассказы. Публика охотно его читала, но для нее он был всего лишь занятный рассказчик, автор «Жалобной книги», «Винта»…

Рахманинов подымает бровь, произносит, выговаривая «р» вместо «л»:

— Иван Алексеевич, вы считаете, что Антон Павлович писал плохие пьесы?

— Конечно! Он совершенно не знал дворянского быта, а тут — «Вишневый сад»! Вы когда-нибудь у дворян видели вишневые сады? Это надо быть сумасшедшим, чтобы целый сад засадить вишней.