— Надоело грасское захолустье, — рассуждал он. — В Каннах, конечно, тоже не столица, но все-таки некоторое оживление, курортники, да и пляж… Будем в море купаться.

— А что делать с квартирой в Париже? — недоумевала Вера Николаевна.

— Мне не хотелось бы опять платить за две квартиры, — вздыхал Бунин.

— Надо ликвидировать на «Яшкинской» улице…

— Надо! — соглашался Бунин. — Но не сразу.

Вера Николаевна высказывала сомнение:

— А если, как ты говорил, война начнется?

— Тогда вообще разумно обосноваться в Грасе, в той глухомани прожить будет легче.

Вера Николаевна недоуменно разводила руки:

— Я уже окончательно запуталась: Париж, Канны, Грас, война… Какие мы с тобой непрактичные!

Так и шли эти разговоры, а дело не решалось.

4

В те августовские дни в Берлине и Москве тоже шли разговоры, но не столь бесплодные, и дела здесь решались весьма крутые.

Утром 23 августа, взревев четырьмя могучими моторами, личный «Кондор» фюрера поднялся в мутное берлинское небо и взял курс на Москву. Штурвал держал шеф-пилот Гитлера Ганс Бауэр. Две красавицы стюардессы, лавируя между кресел, разносили кофе и коньяк. Риббентроп от кофе отказался, но выпил два коньяка.

Его сопровождали 37 человек — делегация.

На исходе четвертого часа полета пилот пошел на снижение. Над Москвой было безоблачное небо. Бауэр, планируя на асфальтовую аэродромную полосу, выключил моторы. И тут же услыхал веселый голос Риббентропа:

— Нам предстоит сыграть трудную партию. Сталин — хитрая лиса. Но мы должны быть еще хитрее и заманить его в ловушку.

Скоро вместо серпа и молота над Москвой заполощется флаг со свастикой.

…Ровно через двадцать четыре часа, в полдень 24 августа, министр иностранных дел Германии возвращался восвояси. В его портфеле лежал желанный договор со Сталиным — о ненападении.

В тот же день он передаст фюреру слова советского вождя, которые тот сказал на прощание:

— Советское правительство очень серьезно относится к договору. Даю слово, что Советский Союз не обманет своего германского партнера.

Гитлер был вне себя от радости. Потирая руки, он вожделенно произнес:

— Теперь весь мир в моем кармане! Европа будет принадлежать мне!

На совещании в имперской канцелярии Рудольф Гесс от имени фюрера успокоил высших сановников рейха:

— Вы должны понимать, что наше враждебное отношение к коммунистам не изменилось. Этот договор лишь ловкий дипломатический ход.

Мир ахнул, узнав об этом сговоре.

Газеты наполнились возмущенными статьями, а Бунин провидчески заметил:

— Теперь мир зальется кровью.

Зато большевистский рупор — «Правда» захлебнется в восторге:

«Договор дружбы с рейхом разоблачил махинации тех, кто пытался вытаскивать нашими руками каштаны из огня».

«Правде» вторила «Индустрия»:

«Германо-советское соглашение обеспечило мир в Восточной Европе и отметило поворотную точку в истории Европы и мира… Это замечательное событие в мировой политике. Наш народ, ведомый великим Сталиным, и впредь будет пресекать все поползновения буржуазии по развязыванию войны. Пусть наши враги знают, что Красная Армия сумеет разбить в пух и прах любого агрессора».

* * *

Сталин брал папиросы «Герцоговина Флор», пачка которых лежала на широком подоконнике, разламывал гильзы и набивал табаком трубку.

Перед ним простирался громадный город. Вечерело. Горизонт все более бледнел. На его фоне четко вырисовывались силуэты домов и множество подъемных кранов. Москва энергично застраивалась. Справа — недавно расширенная по инициативе Сталина улица Горького (так она названа тоже по предложению вождя). В самом начале — три громадных жилых дома самой современной архитектуры: с лепниной по фасадам, со статуями на высоких крышах.

Сталин чуть улыбнулся и подумал: «Народ знает того, кто о нем думает, кто о нем всечасно проявляет заботу. Нет ничего дороже всенародной любви. И вот договор с Гитлером — знали бы советские люди, как трудно достался он товарищу Сталину, как нужен он стране. Тысячи саботажников, провокаторов, шпионов, вредителей, диверсантов внедрились в различные отрасли народного хозяйства, опутали сетями шпионажа армию. Дорог каждый мирный день, так как усиливается борьба с внутренними врагами, быстрыми темпами развивается оборонная промышленность, совершенствуется боевая техника, укрепляется армия. Отодвинута граница на запад. Рано или поздно войны не миновать. Но эта война будет наступательной, на чужой территории».

В кабинет вошел Берия. Под мышкой он держал ненавистную Сталину папку из красной кожи. Именно в ней хранились и накапливались списки тех деятелей, которых планировалось репрессировать. Сталин подумал: «Ведь это как горькое лекарство: принимать противно, но надо!»

— Как ты, Лаврентий, думаешь: к сорок третьему году нам не будет страшен никакой враг?

Берия не уловил хода мыслей вождя, ответил невпопад:

— Он и сейчас нам не страшен. Мы с ним беспощадно боремся, постоянно увеличивая бдительность. Вот, товарищ Сталин, списки на шпионов в армии и вредителей в сельском хозяйстве. Составляли товарищи Хрущев и Лысенко. Шпионов — 201, вредителей — 46, итого — 247 гадов.

Сталин выпустил дым в окно и, положив на подоконник аккуратно отпечатанные на пишущей машинке страницы, стал внимательно просматривать их. Берия, удерживая вздох, молча скучал: он хорошо знал, что «дед» обязательно проявит гуманизм — зачеркнет одну или две фамилии.

Сталин действительно вынул из нагрудного кармана гимнастерки любимый синий карандаш и поставил в списке два вопросительных знака. Внимательно посмотрел в глаза наркома внутренних дел:

— Почему ты думаешь, что летчик-испытатель Кусакин — вредитель? Это кто придумал?

— У Хрущева есть сведения…

— Так-с. — Глаза Сталина желтовато блеснули. — Академик Шмальгаузен тоже на германцев работает? Что ты крутишься, как девка на?..

— Товарищ Лысенко дал заключение, что Шмальгаузен— вейсманист-морганист, что он сознательно борется против мичуринских установок…

— Это зоолог с мировым именем! Ты, Лаврентий, слыхал, что это за наука — зоология? Думаю, что не слыхал. Попроси сына- школьника, он тебе расскажет, — и Сталин жирно перечеркнул обе фамилии. — Ты, Лаврентий, — голос вождя смягчился, — нарком внудел, ты должен проверять эти доносы! — Сталин брезгливо потряс списками. — Хрущев и Лысенко тебе и не такое напишут. Со-чи-ни-тели!..

И, вновь положив списки на подоконник, четко вывел цифру «245».

Берия почти с искренним восторгом воскликнул:

— Товарищ Сталин, вы — величайший гуманист!

— Не только товарищ Сталин, — поправил вождь, — все большевики— великие гуманисты, так как наша цель — счастье всех трудящихся. Ну, Лавруша, беги, работай. Не путайся у меня под ногами.

…За окном сгустились сумерки. Был теплый августовский вечер. Ярко горели витрины магазинов. Сотни москвичей гуляли по улицам Москвы, спешили в театры, кино, рестораны, возвращались с футбольного матча на стадионе «Динамо».

О всех них думал великий Сталин.

5

Бунин укатил в Жуан-ле-Пэн, с которым у него были связаны самые приятные воспоминания.

— Иван Алексеевич, миленький, возьмите нас с собой, — набравшись нахальства, просили Галя и Магда. И они увязались за ним.

На этот раз он почти не плавал в море, избегал многочисленных знакомых, проводил время в одиночестве. Обрадовался лишь князю Оболенскому, приехавшему накануне отъезда Бунина.

— Меня мучают тяжелые предчувствия, — признался Бунин. — Войне быть! Россия будет воевать, а мы останемся вдали от нее…

Про себя подумал: «Надо возвращаться. А как это сделать? Идти в посольство? Вдруг отказ, да все, конечно, об этом узнают…»

Неразрешимость задачи терзала его.

6

Гитлер не любил сидеть за столом. Причиной тому, видимо, была его исключительная энергия и жажда движения. Еще 5 ноября 1937 года, собрав у себя в кабинете генералов, фюрер, ни на мгновение не останавливаясь, размашисто жестикулируя, пронзая голубым светом глаз то одного, то другого присутствовавшего, чеканил слова: