Молодые, как и положено их темпераменту, возмутились. «Среди нас есть такие, что не только сражались с большевиками, но за Отечество приняли раны. А нас академик оскорбил «комсомольцами»! Требуем если не удовлетворения, то извинения» — так шумели молодые.

Гордому Бунину пришлось принести свои «сожаления».

Сосинский был одним из самых «возмущенных».

В январе тридцать первого года на собрании литературного кружка «Кочевье» он делал доклад о молодой русской литературе за рубежом. Отчет появился в нью-йоркской газете «Новое русское слово»: «Сосинский очень резко говорил об Иване Бунине и обмолвился фразой, которая шокировала большинство собравшихся:

— Максим Горький в СССР относится гораздо сочувственней к эмигрантской литературной молодежи, чем Бунин, проживающий в эмиграции».

И тут же признался, что, действительно, если и можно говорить об успехах, то только поэтов. Из прозаиков отметил одно — Газданова.

Прав был Бунин. Он понимал, что, оторванные от родной почвы, не успевшие набраться на родине жизненного опыта, молодые литераторы не сумеют создать на чужбине ничего значительного (не считая редких исключений, как Владимир Набоков, Марк Алданов или Борис Поплавский).

Но теперь все прошлые раздоры были позабыты. Бунин «верхним чутьем» понял, что сейчас Сосинский поведает нечто необычное, тайное.

— Однажды в типографии появился Эфрос… — рассказчик понизил голос.

— Ян, проводи гостей, — крикнула Вера Николаевна.

— Давайте встретимся завтра в кафе Мюра! — предложил Бунин.

* * *

Хозяева раскланялись, пообнимались, с некоторыми расцеловались.

Вера Николаевна, как всегда, была радушной:

— Приезжайте, дорогие, к нам на юг. Гостите, дышите горным воздухом — целебный он у нас. Всем место найдем!

— Дорожку знаем, — дружно отвечали визитеры. — Поди, не в первый раз ее торить. Приедем.

— Если только… — Бунин осекся, не договорил фразу: «…если не будет войны». Слишком часто его печальные предсказания сбывались, лучше промолчать!

Этот вечер, один из многих подобных — начались для Бунина они весной 20-го года — стал последним.

Назавтра жизнь опять круто переменится.

Будут падать бомбы, руша старинные дома.

Жерла орудий выплеснут дьявольское пламя, пожирая прекрасные сокровища — жизни.

Усовершенствованные печи крематориев примут в свои чудовищные недра живых людей.

Трогательный Сосинский не увидит Бунина — никогда. Он уйдет добровольцем — сражаться с гитлеровцами.

Но свой рассказ о той странице российской истории, которая долго оставалась неразгаданной тайной, он поместит в свои воспоминания, которые назовет — «Конурка».

Это несколько толстенных тетрадей, исписанных аккуратным каллиграфическим почерком:

«На отца Седов совсем не был похож — белокурый, кудрявый, скуластый — ну прямо рязанский парень, весь в мать (чью фамилию он носил для конспирации, мать его была русской)…

Как-то на службу ко мне зашел муж Марины Цветаевой — очаровательный, всегда обворожительный — кумир всех парижских дам — Сергей Яковлевич Эфрон.

— Я слыхал, Володенька, у вас тут бывает сын Троцкого. Хотелось бы взглянуть на него, любопытно все-таки.

— Он человек очень неразговорчивый…

— Я с ним говорить не буду. Только посмотрю на него. Когда он бывает?

— По субботам после обеда.

В ближайшую субботу Эфрон снова зашел ко мне. Я молча, глазами указал ему на открытую дверь соседней комнаты.

И слышу голос Сергея Яковлевича, как всегда вкрадчивый и ласковый:

— Здравствуйте! Можно попросить у вас интервью для одного из русских ежемесячников?..

В ответ — зловещее молчание.

Ну, думаю, сейчас моего старшего друга ждет участь соседа- полицейского.

Холодный голос Седова:

— Я никому не даю интервью. Простите, но у меня срочная работа.

Сергей Яковлевич вышел из комнаты и, повернувшись ко мне, смущенно разводит руками.

…Я вспомнил вдруг — так же неожиданно, как встречу в моей типографии Эфрона с Седовым, беседу с нашим брошюровщиком Лейбовичем в ту субботу, когда в последний раз видел Седова. Из типографии в тот день никто не вызывал «скорую помощь». Между тем Лейбович видел из окна, как вышедшего Седова втолкнули в санитарную машину. И поскольку он наверняка оказал им сопротивление, то тут же в машине был убит и отвезен прямо в морг больницы, в которой работали врачи — русские эмигранты.

…Это еще одно преступление С. Я. Эфрона».

4

На следующий день немцы вторглись в Бельгию, Голландию и Люксембург. Газеты вышли с шапками: «Германская авиация бомбардирует французские города. Есть убитые и раненые. Сбито 44 самолета противника». «Франко-английские войска, перейдя бельгийскую границу, вступили в бой с немцами».

Гитлер издал краткий приказ по армии: «Солдаты! Исполните свой долг. Германский народ вас благословляет!»

Французы и русские пытались вдохнуть отвагу в остывающую кровь 84-летнего премьер-министра маршала Анри Филиппа Пе- тена.

Дон-Аминадо публиковал фельетоны, напоенные ядом сатиры и горечью разочарования:

Французские газеты опубликовали забавный прожект победоносного завершения войны. Американский миллионер Самуэль Гарден Черч, директор Института Карнеги в Питсбурге, объявил премию в миллион долларов за поимку Гитлера живым и невредимым. Под проектом остроумная карикатура: Риббентроп спрашивает Геббельса, показывая на портрет Гитлера: «Скажи, ты не знаешь, этому самому Черчу можно верить на слово?»

Престарелый и выживший из ума норвежец Кнут Гамсун публично упрекал соотечественников за сопротивление германцам. Газеты припомнили, что еще в 1935 году он яростно выступал против присуждения Нобелевской премии мира немецкому писателю Карлу фон Осецкому, находившемуся в концлагере за осуждение гитлеровского режима. В 1936 году премия была присуждена, а через год по приказу Геббельса Осецкий был убит.