Русский писатель Михаил Осоргин назвал «гнусной» позицию Гамсуна, выразив общую точку зрения своих соотечественников.

Павел Николаевич Милюков публиковал статьи, в которых писал, что Гитлер — «неврастеник в крайней степени, одержимый манией величия, влюбленный в себя и считающий других своими орудиями, не терпящий и просто не слушающий возражений, умеющий только вещать — до фальцета, до хриплого крика — или погружающийся в загадочное молчание. «Сверхчеловек, божество»! Или антихрист? Люди этого типа часто обладают гипнотической силой, которая легко покоряет толпу — тем легче, чем толпа больше… Как ненормальные люди «одной идеи», Гитлер хитер… Он тщеславный ремесленник, старающийся пробиться в культурную среду. Гитлер не читает книг».

Русские первыми взялись за оружие: Николай Оболенский, Зинаида Шаховская, княгиня Вика Оболенская, Александр Бахрах, Владимир Сосинский, Вадим Андреев и многие другие добровольцами ушли сражаться с фашизмом.

Вместе с французами они грудью встали против агрессора.

Сражались они так, что их храбрость вызывала уважение врагов и подымала воодушевление у галлов.

И все же железная огненная лавина победно скрежетала по Европе.

5

В мае 1940 года в Париже было девять православных храмов. Самый большой и, кажется, самый старинный — Александро-Невский на рю Дарю. Ежедневно с раннего утра до вечера здесь шли службы — литургии, общие и частные панихиды, акафисты. Здесь отпевали Федора Ивановича Шаляпина и других знаменитых.

Хотя Бунин любил обратиться к Богу в тишине уединения, но он ради общения со святой Православной Церковью был довольно частым гостем на рю Дарю. Он молитвенно преклонял колени и в храме Христа Спасителя на рю дю Буа, и в церкви Сергиевского подворья на рю де Кримэ, и в церкви, освященной во имя любимого и особо чтимого Иваном Алексеевичем преподобного Серафима Саровского, и страстно просил Господа не оставлять его.

Вот и теперь, придя на рю Лекурб, он преклонил колени перед образом преподобного. Взывал он горячо лишь об одном: чтобы не коснулась кровавая молотилка войны его родины, его многострадальной, порабощенной большевистской чумой России. Его уста беззвучно шептали: «Господи, Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякие скверны, и спаси, Блаже, душа наша».

А из глубины сердца рвалось сокровенное:

— Сохрани, Господи, Россию! Что тебе стоит? Ты всемогущ, снизойди к нашим молитвам, ты видишь, как мы тут все исстрадались, как тяжко нам, как вянет душа! Разве уже не искупили мы нашими безмерными страданиями грехи наши? И грехи отцов, и дедов наших? Даруй счастье еще коснуться русской земли, упокоить кости свои в отеческих пределах…

Он молился долго и горячо. И вдруг словно что-то осветило его изнутри, сделало легким и свободным. Он совершенно явственно, до потрясения громко услыхал в своей душе Голос: «Не бойся ничего! Лишь не зарывай талант, который Я дал тебе. И тогда в сиянии и славе ты вернешься на Родину!»

Бунин страстно, как никогда прежде, кроме самых ранних детских лет, осенил себя крестным знамением и с твердой уверенностью, что уж теперь он точно знает, что делать, поднялся от молитвы.

Для него начиналась новая жизнь.

* * *

Бунин торопился вернуться в Грас. В Париже задерживало единственное дело — стоматолог Гавронский «улучшал» его нижнюю челюсть.

То и дело нудно завывала сирена, объявлявшая алерт — воздушный налет немецкой авиации. Ухали взрывы, полыхали пожары.

На Бунина они не производили почти никакого впечатления. Он никогда не спускался в подвал, спешно оборудованный под бомбоубежище.

— Ян, — взывала к нему жена, — ты что, о двух головах? Сколько уже погибших от бомбежек! Неужели трудно спуститься вниз?

Бунин с мягкой улыбкой привлекал к себе жену:

— Верочка, умрем мы не от немецкого фугаса. Приготовь, пожалуйста, кофе.

— Какой кофе? Ведь не уснешь долго!

Он и сам удивлялся тому спокойствию, которое снизошло вдруг на него и которое ничто не могло нарушить.

Наконец в шесть вечера 22 мая он отправился в Грас — на автомобиле. Невероятно, но автомобиль принадлежал некоему Бразолю, сыну бывшего предводителя полтавского губернского дворянства. Того самого, что председательствовал в Полтаве, когда юный Бунин служил там библиотекарем в губернской земской управе.

Много на свете изумительного!

1

Франция прогибалась под гитлеровским сапогом.

Она расплачивалась за свое правительство — слабое и трусливое.

5 июня войска вермахта форсировали Сену.

10 июня вступил в войну друг Мережковского — Муссолини. Ему тоже хотелось урвать свой кусок.

14 июня гитлеровцы заняли Париж.

17 июня выживший из ума престарелый Петен с детской наивностью предложил Гитлеру перемирие. Получив это предложение, фюрер презрительно усмехнулся: «С агрессором? Никогда!»

Немцы шли по французской земле так же свободно, как по берлинской Александерплатц. Они выкатились к Атлантическому океану в районе Бордо.

Франция лежала у их ног — поверженная и опозоренная.

Немцы маршировали по Елисейским полям, галантно скаля зубы француженкам.

Бунин, собрав узлы и чемоданы, почти как в феврале двадцатого года, пытался бежать от оккупации.

Но бежать было некуда. 9 июля вернулся в Грас — пропыленный и смертельно усталый. Теперь он его не покинет до светлых весенних дней конца апреля 1945 года.

Не все было плохо. Повезло с виллой. Еще в сентябре тридцать девятого года Бунин перебрался на весьма удобную «Жаннет», хозяйка которой спешно отбыла на свою родину — в Англию.

Именно здесь он проведет самые страшные в своей жизни годы.

Голод и особенно «арктический холод» — вот что станет крушить его бывшее прежде богатырским здоровье.

Но в то же время Бунин испытает необыкновенное творческое вдохновение, высочайший творческий порыв, словно сила Высшая поднимет его над земными невзгодами.

2

Бунин недоумевал, с какой легкостью немцам удалось подмять под себя Францию. «Скучно — и все дивишься: в каком небывало позорном положении и в каком голоде Франция!» — записал он в дневник.

Вот от этого позора и от прочих напастей некоторые друзья Бунина решили перебраться за океан — в США. Седьмого августа сорокового года Иван Алексеевич отправился в Ниццу — на свидание с Цетлиными. Они уже поджидали писателя в кафе «Казино».

— Что вы сидите? — начала его сразу убеждать Мария Самойловна. — Во Франции оставаться нельзя. Гитлер шутить не любит. В концлагерь хотите? А если не это, так легко погибнуть от бомбежек или голода. Вы стали натуральным скелетом! Смотреть страшно. А в Америке вам будут рады — лауреат Нобелевской премии! Там это умеют ценить.

Бунин молчал.

Тогда Цетлин начала перечислять тех, кто едет в США, — Яша Цвибак, Марк Алданов, Марк Вишняк, Маршаки, Лилия Кантор…

Он никак не хотел ссориться с могущественной Цетлин. И, поддавшись вроде на ее уговоры, они вместе прямо из кафе направились в американское консульство. Консул принял их радушно, угостил вкусным кофе и хорошим коньяком. Он объяснил Бунину, какие нужны документы для получения въездной визы. Тот согласно кивал головой, но, вернувшись домой, уже перед самым сном, вдруг — как бы ни к месту — сказал жене:

— Черта с два! У меня совсем другие планы. Поедем, но в противоположном направлении.

Она не поняла — о чем речь? Но переспрашивать не стала. Знала— не ответит.

Он старательно заносил в дневник:

«9.8.40. Пятница.

…Алданов с самого приезда своего все твердит, что будет «гражданская война». Твердо решил уехать в Америку…

Цетлины тоже собираются…

Ни риса, ни макарон, ни huile^[5], ни мыла для стирки.

10.8.40.

Продолжается разграбление Румынии — румыны должны дать что-то еще и Венгрии.