Прошло несколько лет. Я связал свою судьбу с Верой, слегка забыл о ялтинской истории. И вот на каком-то званом обеде я увидал того самого доброжелателя-доктора.

Тот, саркастически улыбаясь, подошел ко мне и назидательно пробурчал в свою торчащую лопатой бороду (с той поры ненавижу эти благородные бороды!):

— То-то же, молодой человек-с, это я вас тогда умышленно напугал. Пусть это станет вам уроком. Впредь будете осмотрительнее в выборе знакомств.

Я стоял как немой. Если мне когда-нибудь хотелось кому проломить голову, так это был этот самый доктор.

Его ограниченность не позволяла ему догадаться, чем дурацкая шутка могла окончиться. Да и кто знает, останься я тогда с Тамарой, может, и вся моя жизнь пошла бы иначе.

…Они ушли в дальний дубовый лес. Здесь было совсем тихо. Только с тихим шуршанием упала на землю обломившаяся сухая веточка.

— Я вчера на ночь перечитывал стихи Тютчева, — произнес Бунин, — и — странное совпадение! — наткнулся на полузабытые строки:

Он прочитал вполголоса, но у Бахраха словно мороз по телу пробежал. Потом добавил:

— Знал что-то старик… какая умница… Нет, Толстой ошибся, говоря, что «умнее Фетушки человека нет». Куда уж тут «Фетушке»…

Сумерки начали сгущаться, немного похолодало.

— Так не хочется возвращаться в дом, так сладостно побыть на природе! — Бунин потянулся. — Не устаю повторять: нет в мироздании ничего прекрасней природы и любви. Они дарят самые высокие и острые ощущения.

— Вы, Александр Васильевич, видели у меня книжечку советского писателя Николая Смирнова — «Человек и жена»? Каково название, а? И как точно! Ведь женщина — это существо совершенно отличное от человека, даже ее недостатки — легкомыслие, излишнее любопытство, любовь к праздной болтовне — и то очаровательны. Она, женщина, гораздо ближе к совершенству и к самой природе, чем мы, мужчины. Да и любить она умеет куда чище и нежней, но когда возненавидит…

— Женщина способна ненавидеть сильнее мужчины?

— Безусловно. И мстить гораздо изощренней. Расскажу когда-нибудь одну совершенно жуткую историю.

— О любви — жуткую?

— Именно так!

— Горю нетерпением услыхать! Сегодня можно?

— Перебьетесь, лев Сиона. Пользуетесь тем, что одинокому старику, заточенному в проклятую глухомань, приятно вспоминать давно прошедшие годы, и эксплуатируете его откровенность.

— Грех невелик, а соблазны одолевают!

— И то верно! Когда еще живой классик, выходец из девятнадцатого столетия, поведает вам сокровенное? Никогда! Даже возлюбленный вами Андре Жид ни одной истории про себя не поведает, потому как те истории или скучные, или срамные.

И закончил:

— Да-с, сударь! Любовь — часть нашей жизни, причем часть прекраснейшая.

2

— Иван Алексеевич, я с нетерпением ждал нынешней прогулки, извольте исполнять обещание и рассказать о той самой жуткой и, как я догадываюсь, все-таки любовной истории.

Бунин иронически хмыкнул:

— Хорош голубчик! А как же моя слава «холодного академика», к тому же «застегнутого на все пуговицы»? Эту стойкую репутацию я обязан поддерживать.

— Но и обещания выполнять надо!

— Довод веский. Давайте сойдемся на компромиссе (тьфу, слово поганое!). Я расскажу, лев Сиона, историю, которая случилась с одним моим приятелем — его имя знать вам не следует.

Был он молод, хорош собой, понимал толк в жизни и дорого ценил любовь. Попал он однажды так, без всякого дела, в какой- то городок Малороссии. Днем побродил по его улицам с приземистыми лабазами из обожженного кирпича и белого камня, посетил церковь, осмотрел местную мануфактуру. Остановился возле фотографического ателье, витрина которого была украшена портретами лучших представителей этого городка: какой-то налитой господин с рачьими глазами и полковничьими погонами; дама высшего света местного общества — с костистым лицом, сквозь которое явственно проступал череп и в ушах которой были видны серьги с крупными каменьями, похожими на дорогие бриллианты; потом шла целая галерея надутых важностью купцов с выпученными глазами, длинношеих гимназистов и несколько младенцев обоих полов.

В общем, можете мне поверить, это была обычная витрина, которую можно было найти в любом заштатном российском городишке. Но внимание его привлек еще один портрет, на который вначале он не обратил внимания, может, потому, что фотография висела в самом нижнем углу витрины. На него глядело лицо бойкой сельской красавицы лет тридцати. Она была сфотографирована в рост. Легко было заметить, что бюст ее высок, талия и без искусственных мер узка, платье ловко подогнано под фигуру и выгодно подчеркивает женские прелести. Волосы высоко по моде взбиты, губы пышны, а большие, видимо, карие глаза слегка раскосы, как у Катюши Масловой в известных иллюстрациях Пастернака к «Воскресению».

— Хороша Маша, да не наша! — воскликнул мой герой и скуки ради отправился на базар, кипевший торговой жизнью, веселым говором, запахом сена, дегтя и конского навоза. Он шел меж рядов и завидовал тому счастливцу, которому досталась эта красавица, которую он мысленно окрестил уже Катюшей.

Отправился в гостиницу, поужинал на первом этаже в трактире и поднялся в свой номер с умывальником, постелью за ширмой, старым, продавленным диваном и бедными ситцевыми занавесками.

— Господи! — воскликнул мой герой. — Какая нелегкая занесла меня в эту провинциальную дыру? Поезд идет только утром, а впереди нудный вечер и, быть может, бессонная ночь.

Не снимая штиблет, он повалился на постель поверх одеяла и неожиданно для себя сразу же уснул.

Проснулся, когда за окном было тихо, а на небе, в узкий оконный просвет, бледно светила полная луна. Такая жуткая тишина, такое беспредельное одиночество!

Выскочил он из номера, чтобы больше не оставаться в четырех стенах, вышел на улицу. Кругом бушует весна, вишни покрыты цветами — словно белым снегом оделись, трещат соловьи — прекрасная и печальная ночь.

Где-то поблизости скрипнула калитка, и показалась в темного цвета, шуршащем шелком платье молодая женщина. Возле гостиницы она замедлила шаги, повернула в его сторону голову на высокой красивой шее. Под туго перехваченным в талии платьем угадывалось ее молодое, гибкое тело.

Вдруг она легким движением поманила его и чуть шепнула:

— Не отставай!

Шагов через тридцать он нагнал ее, пошел рядом, не зная от смущения, что сказать. Она тоже чувствовала себя робко, видимо стесняясь того, что уже сделала.

Он выпалил первое, что взбрело на ум:

— Вы местная?

Она молча кивнула и словно нечаянно дотронулась до его руки.

Он начал смелеть: схватил ее маленькую сильную кисть, сжал в своей ладони.

Она не вырвалась, скорее охотно поддалась ему.

Он продолжал:

— Я из Москвы, занимаюсь журналистикой. Завтра утром уеду — со скорым поездом.

— Вот это хорошо! — неожиданно произнесла она. — А что у вас — дело какое?

— Да нет, любопытства ради занесло, а теперь страшно скучал.

Она вздохнула:

— Эх, какое у нас любопытство, так — тоска сплошная.

— Пойдемте ко мне в гости, — осмелел он.

— Это куда? В гостиницу? Это мне не с руки. Меня тут все знают.

Помолчали, вдруг она с какой-то отчаянностью, от которой сладко замерло у него в груди, произнесла:

— Без вашего номера вполне обойдемся, на всю жизнь запомните нонешнюю ночку.

Он порывисто обнял ее, ощутил налитые груди, крутые бедра, и все в нем самом налилось силой и неукротимым желанием обладания.

— Не спеши! — приказала она. — От тебя не уйдет, все достанется.

И, часто стуча подкованными полусапожками, потянула его за собой куда-то в сторону. Он не сопротивлялся, охотно подчиняясь ей.