Так что напрасно думаете, что «Большая Московская» — исключительно «буржуазное» по роскоши место. Хороших гостиниц было немало, на всех хватало…

— У кого были деньги! — вставил Бахрах.

— У кого был талант и кто умел трудиться! — парировал Бунин. — И вот все это нежданно-негаданно рухнуло: богатейшая Русь, роскошные рестораны, поломались крепчайшие дружбы… Остался только прах! Многие из тех, кого смело можно назвать цветом нации, если не бежали на чужбину, то были уничтожены — как поэт Гумилев, другие просто умерли с голоду — мой брат Юлий, Александр Блок… И после этого господа Троцкий и Ленин предлагали «радоваться счастливым переменам». Может, перемены эти действительно счастливы для них самих, их родственников и любовниц, но для меня, для всей культурной России, насколько я понимаю, ничего хорошего не произошло.

Иван Алексеевич горестно вздохнул и кивнул Зурову:

— Леня, прочтите полезные советы, которые путеводитель давал прибывшим в Белокаменную.

Зуров с некоторой важностью принял в руки путеводитель. Еще в 1928 году в Риге, где он подвизался в роли портового такелажника, а затем — маляра, красившего кинотеатры, он напечатал книгу об истории Псково-Печорского монастыря. С той поры он себя почитал крупным историком и этнографом. Бесцветным голосом Зуров читал:

— «Прибывшие на любой из шести московских вокзалов могут не беспокоиться ни о багаже, ни об удобном размещении. Советуем обращаться к комиссионерам гостиниц, находящимся на вокзалах. В их распоряжении имеются кареты и коляски, которые быстро доставят вас к избранной гостинице. Стоимость проезда от пятидесяти до восьмидесяти копеек.

К вашим услугам гостиницы: перворазрядные: «Славянский базар» на Никольской улице; «Отель Континенталь» на Театральной площади; «Большая Московская гостиница» против Иверских ворот; «Дюссо» близ Малого театра; «Дрезден» на Тверской улице, дом Андреева; «Лоскутная» там же у Иверских ворот; «Берлин» на Рождественке; «Париж» на Тверской и многие другие. Цены в перворазрядных гостиницах бывают от 1 рубля 50 копеек и дороже.

Меблированные комнаты находятся на каждой улице. Средняя цена в месяц с постельным бельем от 15 рублей…»

Зуров читал о ресторанах — с «лучшими русскими и французскими кухнями», о трактире «Патрикеевский» знаменитого Тестова, о многочисленных кофейнях Филиппова, не менее многочисленных и не менее заманчивых кондитерских Абрикосова, Эйнема и Сиу, ломившихся от всяческого изобилия и удивляющих дешевизною.

— Москва поражала своим богатством всех, кто бывал в ней, еще со времен Адама Олеария, — вставил свое слово Бунин. — Этому много содействовало ее удачное географическое расположение. Зимой и летом крестьяне подвозили сюда свои припасы для продажи, и цены здесь бывали в полтора-два раза дешевле петербургских. Статисты называли любопытную цифру — в конце прошлого века в Москве было без малого четыре тысячи магазинов, торговавших лишь съестными и колониальными товарами. Эти магазины, как и трактирные заведения, были на каждом шагу.

Впрочем, Леня, читайте дальше… Это все крайне интересно.

Зуров углубился в книгу: путешествующим предлагалось прежде всего посетить старинный Кремль — «этот русский Акрополь», ибо с Кремлем «связаны для каждого русского самые дорогие воспоминания прошлого, монастыри и церкви, которых более четырех сотен, Румянцевский музей на Знаменке, с богатейшей в мире библиотекой и коллекцией картин, замечательное строение— Сухареву башню, уникальный в своем роде Художественно-промышленный музей на Сретенке, Красные ворота— триумфальную арку 1742 года».

Зуров перевел дыхание и продолжил:

— «Незабываемое впечатление путешествующие выносят после посещения грандиознейшего и неповторимого по своей отделке Храма Христа Спасителя. По своему великолепию он не имеет себе равных в мире. Храм строился с 1839 года на деньги, собранные народом, освящен в 1883 году. Храм венчают пять изящных глав, главный карниз поддерживается 36 мраморными столбами… Все наружные скульптурные работы исполнены Лагановским, Рамазановым и бароном Клодтом. Внутренность храма облицована мрамором. По стенам коридора, под главным куполом, на мраморных досках начертаны названия сражений и имена павших в них офицеров. Куполы расписаны Марковым и Кошелевым, хоры — Верещагиным и Сорокиным, в главном приделе картины Семирадского и Верещагина…»

— Хватит, Леня, — перебил чтеца Иван Алексеевич. — Не надо травить душу. Бог с ним, с былым изобилием. Хотя нищета, голод— страшные вещи, не дающие людям нормально духовно развиваться. Тут мне на память пришел дикий, ни на что не похожий случай. Как вы помните, молодежь, среди нас находится племянница председателя первой Государственной думы — Сергея Андреевича Муромцева, доктора римского права, ординарного профессора Московского университета. Я имею в виду Веру Николаевну— факт известный. Но суть не в том…

— Вера, ты помнишь, на Скатертный заходил доктор Крылов?

Та согласно кивнула головой.

— Ну, ладно! Расскажу молодежи об этом человеке, — Иван Алексеевич раскурил папиросу, ловко пустив затейливое колечко. — Итак, в доме под номером 22 в Скатертном переулке, собственном владении Муромцевых, мне порой доводилось встречать некоторых депутатов Думы. Однажды я познакомился с очень милым, как в те годы любили вычурно выражаться, «альтруистичным» человеком — Петром Петровичем Крыловым. Он был старше меня лет на десять, окончил в свое время медицинский факультет Московского университета. Ему прочили замечательное будущее ученого, но он предпочел работать в какой-то самарской дыре, бесплатно лечил бедняков. Впрочем, для тех лет в России — случай обычный. Наряду со всякими смутьянами, злодеями, покусителями и цареубийцами было немало русских интеллигентов, шедших в народ, посвятивших ему свою жизнь.

Этот самый врач по фамилии Крылов много печатал статей, которые призывали к «нравственности, добру и служению людям». Во время войны с японцами он добровольно ушел санитаром на фронт, спас сотни жизней.

После революции продолжал врачевать в своей глуши. И вот однажды я в Тургеневке перелистывал какую-то советскую газету (это было, помнится, в начале тридцатых годов, в разгар «ударной коллективизации») и прочитал такое, что у меня волосы встали дыбом. Газета писала, что под Саратовом пал жертвою людоедства бывший член Государственной думы врач Крылов. Он отправился по вызову в деревню к больному, но по дороге был убит и съеден.

Кого винить в этом каннибализме? Крестьян, одичавших от голода? Или того, кто довел их до такого состояния? Конечно, последних.

Я порой свою жизнь считаю «потерянной». Мой талант развивался постепенно и, думается, — по нарастающей. Его расцвет должен был прийтись на вторую половину жизни. Но как «расцвести», если уже скоро четверть века прозябаю в нищете, без собственного угла? Если каждый день надо думать о том, чем платить за аренду жилья, на какие шиши питаться!

Если когда-нибудь найдется досужий исследователь, которого заинтересует моя персона, то пусть он удивится: как от всех своих бед я не только не бросил литературу, но даже в старости создал кое-что, думается, значительное, не осрамил звание русского писателя?

* * *

— Иван Алексеевич, — вступила в разговор Галина, — несмотря на то что в России жизнь теперь вовсе не райская, почему же многие стремятся вернуться туда и уж все наверняка исходят тоской по ней?

— Тут ничего удивительного нет, — Бунин пружинисто поднялся со стула и начал нервно ходить по комнате. — Всякому человеку свойственно любить родину, а русский человек поражен любовью к ней, как никто другой! Несколько десятков лет отделяют меня от детства и юности. Но вернись я сейчас в Елец или Озерки, где ребенком впервые чувствовал божественность каждого цветка, каждой березки, да и всего мироздания, когда я часами с некоторым ужасом вглядывался в небесную беспредельность, пытаясь понять, где все-таки ее край (ведь не может же быть без него?), то я испытал бы нечто чудесное. Я снова проникся бы теми далекими и острыми чувствами, я вновь испытал бы блаженную нежность к этому русскому полю, где между колосьев ржи голубеют васильки, где над головой это высокое, с легкими фантастическими облачками небо.