— Как по какому-нибудь бивню мамонта изучают этих вымерших животных, так по такому путеводителю со всеми его рекламными приложениями наши внуки станут изучать исчезнувший мир, — Бунин грустно покачал головой. — Какой музыкой звучат для меня эти сухие, канцелярские слова: «Всеобщий железнодорожный путеводитель и ежедневный календарь на 1895 год содержит в себе: точное расписание движения поездов всех существующих в России железных дорог, их пассажирский и багажный тариф; прямые беспересадочные сообщения; расчетную таблицу нового удешевленного пассажирского и багажного тарифа; всеобщую железнодорожную карту; таблицу кратчайших расстояний главнейших пунктов сети российских железных дорог; алфавитный указатель всех станций и полустанций; список городов и местечек, не расположенных на линиях железных дорог, с показанием ближайших к ним станций и расстояний от сих последних; описание и адресный указатель С.-Петербурга, Москвы, Варшавы, Вильно, Риги и Парижа и разные иные сведения. Объявления торговых фирм».

Как живо все помню! Бывало, прибудешь из Питера в Москву на Николаевский вокзал, и сразу сердце наполняется какой-то тревожной радостью, ожиданием случайной счастливой встречи. На площади перед вокзалом дворники в белых передниках и с медными бляхами на груди счищают снег. Все кругом блещет золотом, зеркалами, мелькают нарядные дамы, офицерские шинели, допотопные бабы и мужики с мешками на спинах. Пахнет паровозным дымом, весело свистят паровозы, толкутся железнодорожные служащие, кондуктора, машинисты, проводники с фонарями, закапанными воском, ломовые, сидящие в буфете возле громадного пыхтящего самовара и заливающие свое бездонное нутро китайским духовитым чаем, гимназисты и гимназистки, сияющие своей красотой и чистыми наивными лицами, жаждущими любви и дружбы. Уже на перроне к вам привязался какой-то мужичок в башлыке, который настойчиво зазывает:

— Барин, а барин, едем в нашу гостиницу, в «Лоскутную»! В свое удовольствие поживете, нумера у нас превосходные, в ресторане кухня знаменитая. Даже генералы останавливаются! Право, жалеть не станете…

Тут, словно из земли, вырастает другой агент, тянет в свою сторону:

— Буде врать! Черт у вас в стуле, а не генералы в нумерах! — и, сразу перейдя на другой, задушевный тон: — Барин, послушай меня, едем в «Дрезден», на Тверскую, за рупь пятьдесят при полном канфорте себя утешите! Против нас даже «Дюссо» на Театральной— тьфу! — И он смачно плюет на утоптанный снег.

— Мне надо ехать в «Большую Московскую гостиницу»! — прерываете вы шустрых комиссионеров.

И сразу же находится с десяток доброхотов, желающих вас везти в «Большую Московскую».

— Давайте, барин, вашу багажную квитанцию. Не успеете приехать, уже в номерке вещички вас ждать будут. Василий, проводи господина приезжего!

Василий оказывается громадным мужиком в новом синем армяке, широконосый, с детскими голубыми глазами и дремучей, в мелких кудряшках русой бородой. Он гудит:

— Пожалуйте, вмиг домчу… Прямо сказать — доставлю!

— Не хвались отъездом, хвались приездом!

Василий вдруг широко улыбается, показав два ряда крепких белых зубов:

— Тело довезу, а за душу Господь отвечает!

Остальные агенты, за проценты поставляющие гостиницам постояльцев, видя, что дело сделано и что обошлись без них, сразу теряют к вам интерес и ищут клиентов среди других прибывших.

Мужик подводит вас к легким лакированным санкам, помогает удобней разместиться и ловко запахивает на вас новую медвежью полость. Затем он с неожиданной ловкостью вскакивает на узкое для его обширного зада сиденье и чуть трогает вожжами. Каурый жеребец, мелькающий белыми пятнами на поджарых кострецах, пригибает голову, косится умным, налитым кровью глазом, все более и более набирает ходу.

И вот сани летят по площади во весь дух, встречный ветер обжигает лицо, вышибает из глаз слезу. Перед крутой Каланчевскою Василий чуть придерживает жеребца, но, миновав Красные ворота, вновь пускается вовсю. Он несется по узкой Мясницкой к Охотному ряду. Мимо стремительно мелькают дома, вывески и прохожие. Словно в сладком предвкушении любви, вы потягиваетесь в санках, отчаянно скрипящих на снегу, уже представляя теплый уютный номер с картинами Клевера на стенах, коврами на полу, изящным журнальным столиком у окна, а в простенке между окнами — трюмо с чистым тонкостенным зеркалом, мягкой, шоколадного цвета плюшевой софой и такими же креслами, в которых уже сегодня вечером удобно разместятся друзья — гастролирующий на сцене Большого Шаляпин, брат Юлий, приехавший с Капри Горький, писательская братия — Телешов, Андреев, Шмелев, Чириков, Найденов… да мало ли еще кто!

* * *

Закипает спор: о новой постановке в Художественном, о только что вышедшей и наделавшей шума очередной книге Горького,

о потрясающем успехе Шаляпина, о скандале одного из великих князей с заезжей балериной, о надоевшем хулиганстве футуристов, предводительствуемых каким-то Маяковским (куда только полиция смотрит!), множащихся на улицах Белокаменной авто, которых тут же возненавидели извозчики, а москвичи окрестили «вонючками», о крепко прижившейся и все время бурно развивающейся телефонной связи.

Потом Алексей Максимович вдруг хлопнет себя громадной ручищей по лбу и мучительно стонет:

— Почто напрасно время здесь тратим! Корзинкин обещал мне сегодня показать зоологическое чудо — пре-гро-омадного осетра! — И он развел в стороны ручищи.

Федор Иванович дернул за шнурок. В номер шустро заскочил коридорный.

— Братец, — ласково рокочет Шаляпин, развалясь в глубоком кресле и поигрывая лакированными штиблетами, — пойди скажи хозяину, что мы проголодались…

— Вам в номер, в кабинетец или?.. — почтительно согнулся коридорный.

— Нет, сегодня пусть накроют в «Золотом зале», — пробасил Горький. — Выйдем на люди. Услужающий, напомни Корзинкину про обещанного осетра — пусть будет не меньше лошади. — И Алексей Максимович опять широко развел свои длинные руки с желтыми от никотина пальцами. — Да-с, как лошадь, меньше не приемлем!

Спускались по белой мраморной лестнице, застеленной толстым, мягким ковром, посреди которого была положена ковровая дорожка. Вход на лестницу украшали две бронзовые фигуры — полуобнаженные женщины с могучими грудями и широким торсом. В руках они держали большие круглые светильники.

В «Золотом зале»! А еще были «Большой зал», «Русский зал», «Охотничий кабинет», кабинеты на террасе, обычные кабинеты — десятка полтора, винный магазин, где только водки стояло не менее тридцати-сорока сортов, а про коньяки и вина и говорить не приходится, уютное кафе, винный подвал… Боже, чего только не было в прежней России — обильной, хлебосольной! Это не нынешняя грасская убогость!

Бунин грустно улыбнулся и обвел взглядом домочадцев: они слушали, широко раскрыв глаза.

Долгую тишину осмелился нарушить Бахрах. Россию он покинул юнцом, жил в Киеве, в Москве даже проездом не был. Подобная размашистая жизнь не вмещалась в его привычные понятия. Сдерживая улыбку, лукаво спросил:

— И как часто цвет русской литературы гулял на таких пирах?

Бунин вполне серьезно ответил:

— Пиры, понятно, шумели. Случалось, что кто-нибудь не рассчитывал своих сил, но это было крайне редко… В ресторанах мы* действительно собирались почти ежедневно. Но не столько для кутежей, а больше — дружеского общения ради. Были вкусные обеды, интереснейшие разговоры. Сюда приходили редакторы, газетчики, актеры, художники, музыканты, а также издатели, с которыми тут же за столом заключались договора на выпуск новой книги.

Конечно, сплетен вокруг нас хватало. Что вы хотите: у нас была всероссийская популярность, продавались открытки с нашими портретами, на улицах нас узнавали, оборачивались. Все это льстило самолюбию. Чужая популярность неизбежно возбуждает людскую фантазию.

Не забывайте, что многие получали высокие гонорары, а Горький, как я уже сказал, был просто богатейшим человеком. И не сбрасывайте со счетов главного: ведь мы были так молоды. К примеру, Алексею Максимовичу не было еще пятидесяти!