Иван Алексеевич, забиравшийся на гору, где стоит его жилище, продрогший, тяжело дышащий, вдруг распрямляется и начинает декламировать:

— Удивительно хорошо! — с восторгом произносит Бунин. — Невозможно сказать ярче и короче. Каждый раз, вспоминая какие-нибудь пушкинские строки, ощущаю, что впадаю в столбняк. Немею от восторга, от удивления. Во всей мировой литературе не найти ничего даже отдаленно похожего. Что можно нового сказать о Пушкине? Ничего! Можно лишь повторить давно истертые эпитеты и восклицания. Он уже давно перестал быть литературным фактом. Он вошел во всю нашу жизнь.

Должно быть, есть в природе вещи, о которых мы даже не догадываемся. А то как же могло случиться, что какой-то негодяй неизвестными путями и неизвестно зачем проникает в Россию, делается родственником Пушкина, а затем убивает его. Нет, умом такое понять невозможно!

Бахрах вдруг тихо произнес:

Бунин с вдохновением подхватил:

— Это из седьмой главы «Онегина». Мало кто знает эти прелестные строки Пушкина, помнят лишь то, что в гимназии учили, или строфы, на кои музыка положена. Вот Вера Николаевна любит напевать — «Гонимы вешними лучами». Об опере «Евгений Онегин» не говорю, да там многие строки в угоду либретто искажены. Но все-таки Пушкина помнят. Зато сколько других прекрасных поэтов — и ни четверостишия! Тот же Державин…

И Бунин раскатистым голосом продекламировал:

К восторгу Бунина, едва сдерживавшегося, чтобы в порыве чувств не обнять собеседника, Бахрах продолжал:

— Здорово этот татарин сочинил! Без него и Пушкина не было бы. Державина у нас все-таки не ценят так, как он того заслуживает. Поэт совершенно изумительный! Ведь это надо так сказать: «Палевый луч луны»! Лучше не придумаешь.

Прекрасный поэт, замечательный век! Какая удивительная судьба — десять лет пребывал в солдатском звании, с ворами и шулерами общался — и вот вам! — взлетел на самую вершину государственной власти: сенатор, министр, кавалер высших наград. Любимец императрицы!

Конечно, и времена другие были, золотые, не то что нынешние — даже правители выродились в уродов вроде Гитлера или Муссолини. Да и народец сам, думаю, обмельчал. Запал не тот, что лет двести назад!

Эх, Аля, и песни были порядочные! — Бунин вдруг грянул на всю округу, заглушая разбушевавшиеся стихии, а Бахрах ладно поддержал:

В окнах «Жаннет» зеленовато засветились огоньки: там собирались на вечерний чай.

5

Гром победы все чаще долетал до Граса.

Жарким полднем 25 августа сорок четвертого года, когда сухой ветер с востока шевелил листья пальм и платанов, Бунин лежал в саду, развалившись в плетеном кресле и полной грудью вдыхая запах трав, цветов и хвои. Над его головой, отбрасывая тень, густо разросся куст гелиотропа.

Рядом, на таком же кресле, возлежал Бахрах, внимательно слушавший патрона.

— Чтобы стать настоящим писателем, следует позабыть о многих мирских радостях. Необходимо с головой уйти в работу.

Когда-то Толстой мне говорил, — и Бунин стал изображать чуть шамкающую речь великого старца: «Вы думаете, мне хочется работать? Вовсе нет, порой силком усаживаю себя за стол. С семи утра и до полдня обязательно работаю. Иначе нельзя!»

Вот почему многие талантливые от природы литераторы вянут, не хватает им терпения. К примеру, вы сами, Аля. Ведь у вас способности критика просто блестящие, вы умеете точно подметить особенности чужой писательской манеры, в мягкой и необидной форме указать на недостатки — это мало кому дано. Но вы неусидчивы. То гоняетесь за какой-то красавицей по имени Нина, то меряете концы до Ниццы — к своему другу Жиду…

— Куда сейчас писать?

— В тот же «Новый журнал»…

Этот творческий разговор был прерван истошным криком Веры Николаевны, со страшным стуком распахнувшей дверь дома:

— Париж взят!

…Целый час Бунин не отходил от «Дюкрета». Ставшая вновь свободной от гитлеровцев, парижская радиостанция без конца повторяла сенсационные подробности: пятьдесят тысяч бойцов Сопротивления при поддержке парижан «овладели французской столицей, нацисты спасаются бегством»!

— Аля, пошли в нашу незапланированную прогулку! — воскликнул, сияя счастьем, Бунин. — Верочка, милая, дай нам… ну, ту заначку. Сама понимаешь, такое замечательное событие надо отпраздновать!

Они спустились в город. Здесь вовсю шло ликование. Песни, смех, танцы — повсюду, на каждом шагу.

Бунина сразу узнали. Какая-то красавица в расшитой цветами юбке громко крикнула:

— Вив ля Русси, вив Сталин! — и запечатлела на губах нобелевского лауреата смачный поцелуй.

Лауреат расцвел еще больше:

— Ах, хороша! Мне бы десяток лет скинуть, не ушла бы она от меня! Пора пропустить по рюмочке.

Он толкнул старинную дубовую дверь, и спутники очутились в приятной сумрачной прохладе. Знакомый хозяин кабачка, куда в лучшие годы Бунин частенько наведывался, стал тискать его в объятиях, упираясь в писателя большим животом, опоясанным синим передником:

— Какую рюмочку, мсье лауреат! Спрячьте ваши франки. Сегодня все бесплатно, сегодня угощаю я сам!

…Праздник вышел славным.

Бахрах нежно поддерживал патрона, стремившегося ступать твердо. Тот громко и колоратурно распевал ставшую любимой песню «Гром победы», затем «Взвейтесь, соколы, орлами», а на близких подступах к «Жаннет» вдруг перешедшего на почти забытое, петое в голодной и страшной Москве восемнадцатого года у Станиславского (уже шесть лет лежавшего на Новодевичьем) «Боже, царя храни…».

Хотя, на поверхностный взгляд, этот чудесный гимн никакой связи с нынешним праздником не имел.

6

— В Париж! На Яшкинскую улицу желаю! — то и дело повторял теперь Бунин.

Но на берега Сены пока попасть было сложно, по крайней мере, по двум причинам.

Отступая, немцы взорвали все мосты, какие не успели разрушить английские и американские летчики. Так что железнодорожное сообщение было восстановлено не сразу.

Другая причина — в бунинской квартире временно поселился некто со звучной фамилией Граф. И пока что он не мог (или не хотел) покидать обжитое уже помещение.