И когда в конце октября железная дорога вдоль побережья заработала, пришла трогательная минута прощания — Бахрах двинулся в Париж.

— Прощайте, мой друг! У меня ощущение, что мы с вами прожили под крышей «Жаннет» не четыре года, а целую жизнь.

Они «пропустили на посошок» по маленькой рюмке спирта, разведенного малиновым сиропом, еще раз обнялись. На этот раз, с глазами полными слез, Бахрах сдавленным голосом проговорил:

— Спасибо, за все спасибо…

— Это вам, Александр Васильевич, за все спасибо! Вы скрасили эти страшные годы.

Через три дня, окольным путем, Бахрах добрался до столицы.

Бунину предстояло провести в Грасе еще одну холодную и скучную зиму.

1

И. А. Бунин — В. Ф. Зеелеру, Грас^[13]

29. XII. 1943

Дорогой друг, дорогой милый великан, только нынче получил ваше письмо от 21-го — письма ходят теперь медленно! Очень благодарим за посылку — очень тронуты вашей добротой, вашими заботами!

А дойдет ли она — Бог ведает! Как получу — надеюсь все- таки— тотчас извещу…

Что до Зурова, то жизнь его совсем не грустна — с месяц тому назад оказался у него какой-то нарыв на заднице, который ему в больнице разрезали — только и всего — и все это уже прошло. Вот моя жизнь от него действительно грустна, — грустна, даже можно сказать, страшна, — уже 14 лет! Вы даже и вообразить не можете, что это за человек! Да и никто этого вообразить не может — ведь всюду и со всеми он ковром под ноги стелется — кому ж придет в голову, какой он со мной и с Верой Ник., — со мной, который всю жизнь его создал, вытащил из безвестности, привез из рижской ничтожности во Францию, написал о нем первую хвалебную статейку, у которого он 14 лет на шее сидит, — и с В.Н., которая не надышится на него, как на любимейшего сына, а он то и дело орет на нее как последний солдафон! Шантажируя моей жалостью к В. Н., — она зачахла бы с горя, если бы я его наконец выгнал, — зная, что я ради нее без конца терпел и терплю его, он дошел до такой наглости, такого дикого, невообразимого хамства, которому имени нет! Вот примеры, — а я их мог бы привести десятки: уехал он прошлой весной с ночевкой в Ниццу, а я утром читаю строжайшее распоряжение о затемнении окон по вечерам, иду в его комнату и вешаю в его комнате вместо легонькой занавески на окна плотную, — вечером он является — и я слышу, весь дом дрожит от его рева на В. Н. — «кто смел переменить у меня занавеску?!» Выхожу и говорю: «Я переменил. Не смейте орать!» А он хватает палку — и на меня… Летом сели мы раз за обед — я, В. Н. и Аля — вдруг он врывается в столовую, зеленый от бешенства, и, глядя на меня в упор, орет: «Кто потоптал у меня горох на огороде? Буду того как собаку бить!» Говорю: «Вы хотите сказать, что и меня будете бить?» — «Да, да, и вас!» Я хватаю бутылку, он стул, Аля хватает его сзади за руки, В. Н., белая как мел от ужаса, с воплем между нами… (Горох потоптали, вероятно, итальянск. солдаты, рывшие окопы возле нас все лето.) А вот еще пример: 15 дек. подхожу вечером от соседа к нашему дому и слышу— орет, как бык, на В.Н.: «Нет, вы свинья, свинья и свинья! Врывается ко мне, когда я пишу, ищет какое-то свое дурацкое письмо, пишет без конца эти письма, болтливая сорока!» Вхожу в дом, стою вне себя в прихожей — продолжает орать: «То этот старый дурак беспокоит меня, то эта старая дура и свинья!» Со слезами ужаса иду в свою комнату — что же мне делать? Убить его чем попадя — она тоже упадет замертво, у нее, слабой, худой, как скелет, бледной, как снег, сердце разорвется… И все это, дорогой мой, не какие-нибудь дикие сказки, а правда слово в слово — клянусь Вам Богом и всеми святыми!

И все это пусть останется между нами: не пишите мне об этом, В. Н. может прочесть письмо Ваше — и что тогда будет!

Обнимаю Вас сердечно, кланяюсь Варваре Михайловне.

Ваш Ив. Бунин.

2

И. А. Бунин — Я. Б. Полонскому, Грас

17.1.45

Ледяная Villa Jeannette.

Милые друзья, как Вам не грех! Сто лет от Вас ни единого слова! Только стороной узнал, что Вы живы, здоровы, благополучны и вернулись на свою квартиру, чудом не разграбленную. Напишите, пожалуйста, какие имеете новости от Марка Александровича, что он пишет о себе и обо всех сущих с ним. Я от него имел только одну открытку от 2 окт. Просит сообщить, что с нами, как живем, просит прислать что-нибудь для «Нов. журн.», который еще существует, и обещает: будут посланные нам (30 писателям) посылки, продовольственные, — «как только будет возможно послать» (т. е. один Бог знает когда, меж тем как мы, — мы по крайней мере, здесь, буквально дохнем с голоду да еще в полярном холоде). Была кроме того телеграмма от него и от Мих. Осип. — извещение, что посылается мне 100 дол., кои я и получил, чуть не рыдая от горя: 4900 ф.!! Не нужно было и посылать — погибшие доллары! А меж тем я болен, и, кажется, скверно болен: уж не говорю о предельной слабости от голода, но что-то случилось у меня в печени — уже давняя болевая точка при некоторых движениях. Припадки болей печеночных — это дело простое, понятное, а вот это что? Colomban (здешний доктор и наш новый мэр) говорит, что прежде всего нужен питательный режим, т. е. нечто невозможное при моей нищете, затем — сделать радиографию в Ницце, что тоже невозможно, ибо далеко не дешево…

Вот, как мы живем. Напишите о себе. Целую Вас всех трех.

Ив. Б.

3

И. А. Бунин— Я. Б. Полонскому, Грас

10.2.45

Милые друзья, наконец-то письмо от Вас! Спасибо, очень рад, а то я уж было начал крепко обижаться… Спешу ответить. Повторяю, и от Марка Александровича я до сих пор не получил ни слова— кроме открытки от 10 сентября и телеграммы, подписанной им и Мих. Осип., — извещение об этой посылке злосчастной в сто долларов и просьбе о высылке им моих писаний. На телеграмму я ответил тотчас же: «Получил деньги, посылаю 3 рассказа» — и приплатил за телеграмму (хотя она была с оплач. ответом) больше ста франков. Затем послал рассказы и большое письмо Марку Алекс, (по-русски) через Михайлова, но все это он не мог сразу отправить— отправил только 17 янв. — чуть не через месяц. Затем я послал Марку Алекс, открытку по-французски и такую же Цвибаку — Цвибак тоже прислал мне открытку, извещая, что книгу моих рассказов «Темные аллеи» он, согласно моему разрешению, издал по-русски, что она имела «большой успех», но что тираж ее был, конечно, «ограниченным»… и только: подробностей никаких— и ни одного су гонорара мне! Тут я опять обиделся на М. А. — дело с этим изданием шло через него — и он ни слова и о нем: сколько было издано экземпляров, вся ли книга разошлась или нет — ничего не знаю! Посылок продовольственных я не получал (и до сих пор не получил), но это, конечно, не причина для обиды — верно, до Граса, хоть три года скачи, не доскачешь в этом деле, — но как объяснить молчание Марка Александровича? Одно объяснение: «Ах, тот скажи любви конец, кто на 3 года вдаль уедет!» — да еще одно: увы, я, оказывается, всегда больше любил моих друзей, чем они меня!

Очень благодарю, что сделали так, что «история с банком больше не повторится». Очень благодарю и за то, что предлагаете посылать рукопись через Вас в следующий раз… Хотя ведь я и тут ничего не знаю: что именно было уже напечатано из моих вещей в журнале, сколько раз в год он выходит, посылать ли через некоторое время еще что-нибудь для него?.. М.б., Вы что-нибудь знаете? Пожалуйста, если есть что сообщить, сообщите! Сообщите еще вот что: есть ли надежда, что скоро можно будет получить «Новый журнал» и можно ли мне будет получить хоть один экземпляр моей книги «Темные аллеи»? Спросите Америку, если не знаете еще.

Вот видите, сколько вопросов в моем письме и сколько тем в нем. Если будете добры отвечать мне, когда захотите сделать это, перечитайте это письмо — и сделайте одолжение ответить по пунктам.