— Заглянул к вам на чай, поэтому пьем вино! — он поставил на стол бутылку. — Так сказать, последнее гала-представление. Уезжаю путешествовать. Комфорта мало, зато много романтики: бури, туманы, минные поля. Ощущения самые острые! Как соус в стамбульском ресторане. Когда плывешь по воде, то стремишься только вдаль, но иногда получается и вглубь. Печально, но экономно: не надо платить могильщикам.

Вера Николаевна махнула рукой:

— Какие страсти!

— Вовсе нет! Ведь утопленник — это всего лишь много воды и никакого будущего!

Дон-Аминадо показал пропуск — на «Дюмон-д-Юрвиль».

На этом закопченном корабле, среди прочей богемы, найдет себе местечко присяжный поверенный из Киева Яков Борисович Полонский — будущий приятель Бунина, будущий корреспондент «Последних новостей», будущий свидетель страшного финала политических и кровавых игр — Нюрнбергского процесса. И будущий отец замечательного человека — мальчика по имени Саша.

Полонский-младший сделается одним из крупнейших книжных антиквариев Европы, прекрасным знатоком редких русских книг. По всему белу свету будет он собирать автографы Бунина. Многое вернет Александр Яковлевич на родину. Именно от него, среди других материалов, я получу цитируемые здесь письма Ивана Алексеевича.

На прощание Дон-Аминадо, отчаянно жестикулируя, прочитал:

Пройдет совсем немного времени, и Дон-Аминадо станет пользоваться бешеным успехом у россиян, заброшенных на чужбину. Его стихотворными фельетонами станут зачитываться все — от великих князей и убийцы Распутина Феликса Юсупова до Нестора Махно и рабочих завода «Рено». Имя его будет куда известней, чем, скажем, Марины Цветаевой.

* * *

На причале Карантинной набережной случилось событие, которое ввергло в глубокий траур российских деятелей культуры, собиравшихся отплыть на «Дюмон-д-Юрвиле». По невыясненной по сей день причине на пароходе произошел сильный пожар. Обгорела вся верхняя часть, сильно пострадала палуба, и мачты торчали в пасмурное небо грустными головешками. От красавицы наяды, украшавшей нос корабля, уцелел лишь роскошный торс, покрытый зеленым мхом и перламутровыми морскими ракушками.

Корабль починить удалось, но отход его задержался до 20 января. Но вот загудели машины, затряслась палуба, из покривившихся от пожара труб повалил густой дым, расстояние между пароходом и причалом росло все более. Росло быстро и неотвратимо. На причале еще долго виднелась, все уменьшаясь, фигура Нунина в легком гороховом пальто.

7

«Дюмон-д-Юрвиль» скрылся в бурном море, и Бунину, оставшемуся в Одессе, предстояло прожить в этом городе семнадцать страшных дней.

Если в чем не было сомнений, так это в том, что большевики непременно займут город. Все дело было в сроках да в том, удастся ли до этого времени бежать. Местные власти в лице полковника Кавтуновича сообщили, что «эвакуация будет всеобщей». Но, ссылаясь на телеграмму Деникина, пропусков на выезд никому не давали. Даже иностранным подданным. Впрочем, если бы пропуска и были, то толку от этого мало: весь уголь для пароходных тонок кончился. Хоть головой в петлю.

Бунин начал думать о том, как пешком уйти из города. Начни он осуществлять этот план, российская литература уже тогда лишилась бы классика: окрестности Одессы кишели бандами, для которых своя голова копейка, а чужая — полушка.

Иван Алексеевич давно ничего в дневник не писал, зато Вера Николаевна 31 января начертала следующее:

«Я уже жалею, что не уехали мы на Дервиле, вместе со Шполянским и другими журналистами (…). В комнате у нас так холодно, что я сижу в двух платьях и пальто, поверх чулок шерстяные носки, башмаки, гетры и галоши, и все кажется, что ноги стоят во льду…»

Через день, 2 февраля:

«На сердце очень тяжело. Итак, мы становимся эмигрантами. И на сколько лет? Рухнули все надежды и надежда увидеться с нашими. Как все повалилось…»

Тем временем обстановка в городе резко менялась, и не в лучшую сторону. Вовсю шла на улицах пальба. Спешно эвакуировался Государственный банк. Хлеб купить стало невозможно. Бунину удалось приобрести шматок сала за фантастическую сумму — полторы тысячи рублей. На Молдаванке и по окраинам срывали у офицеров погоны. Вовсю шли еврейские погромы. Все лавки были заперты. В городе царила паника. И неспроста.

На Одессу наступал командир кавалерийской бригады 45-й Красной стрелковой дивизии неустрашимый Григорий Иванович Котовский. Кроме того, что он неоднократно сидел за грабежи и убийства, Котовский обладал потрясающей физической силой и неотразимым воздействием на представительниц прекрасного пола. Оба эти полезные качества командир эксплуатировал вовсю: первое помогало в боях, второе украшало личную жизнь.

Умер он насильственной смертью уже в мирное время, когда был для общего употребления создан иконописный образ «большевика-ленинца». Сам же себя Григорий Иванович никогда ленинцем не считал, а гордо именовался «анархистом- кавалеристом».

8

В ночь с пятого на шестое февраля 1920 года, последнюю ночь перед посадкой на пароход, Бунины долго не могли уснуть.

Горестные чувства переполняли их.

— Ты пойми, Вера! — повторял Иван Алексеевич. — Все мои предки, весь род веками был связан с русской землей — с пятнадцатого" столетия, когда некий «муж знатный» Симеон Бунковский выехал из Польши к великому князю Василию Васильевичу. Правнук его Александр Бунин убит под Казанью. Стольник Козьма Бунин жалован за службу и храбрость на поместье грамотой. Многие из нашего рода служили в самых высоких чинах. Род этот дал — ты помнишь, Вера, — прекрасную поэтессу начала прошлого века Анну Бунину и поэта Василия Жуковского.

Бунин всегда гордился своим дворянским родом, но заговорил с женой о предках впервые.

Он долго молчал. За окном, где-то в отдалении, время от времени тревожно ухали пушечные выстрелы.

Глубоко вздохнув, с горечью добавил:

— Вот сейчас большевики натравливают толпу на «буржуев», безжалостно уничтожают виновных, а чаще невиновных.

Я ведь тоже «буржуй». Но разве я кого-нибудь эксплуатировал? По большевистской теории, я тоже приговорен к уничтожению.

А за что? Русской земли я, кажется, не посрамил. Служил ей; честно и правдиво, сколько Бог разуму отпустил — все отдавал нашему народу. За что же меня так! — Он обхватил голову руками и со стоном повалился на постель лицом вниз. — Провались в тартары все эти Троцкие и Зиновьевы, растоптавшие мою землю!

…На следующий день, в четыре часа пополудни, простившись с хозяином своим Буковецким, выйдя через парадные двери, до того долго не растворявшиеся, Бунины направились к причалу. Нетрезвый мужичок, подрядившийся за пятьсот керенок, толкал тележку с их пожитками.

Они делали последние шаги по родной земле.

Недалеко от порта вновь ухали взрывы — это наступала Красная Армия.

1

Девятого февраля 1920 года, три дня качавшийся на мутной и сильной волне внешнего рейда Одесского порта, пуская в низкое промозглое небо черный дым, видавший виды французский пароход «Спарта» вышел в открытое море. На его борту среди крупных мошенников, обремененных наживой, каких-то девиц, едва прикрытых одеждой, сорвавшихся из своих домов без денег, без вещей, среди разношерстной публики, обезумевшей от горя, отчаяния и потерь, смертельных опасностей и обид, — среди всего этого людского племени сидел в крошечной каюте 49-летний писатель Бунин.