4

Бунин и подключившаяся к беженским хлопотам Вера Николаевна целыми днями обивали пороги консульств и прочих, причастных к эмигрантским делам контор, пытаясь добиться пропуска на какой-либо корабль. Все было тщетно!

26 декабря супруги Бунины посетили Сербское консульство. Долго беседовали с консулом. За две визы Иван Алексеевич заплатил 10 франков. Консул, который Бунина не читал, кроме виз, дал совет — бесплатный: посетить Софию и уже через нее добираться в облюбованный Буниным Париж. Сказано это было, конечно, от чистого сердца, но… Обладай Иван Алексеевич даром предвидения, он отдал бы еще тысячу франков, чтоб только не следовать этому консульскому совету: столь дорого он ему обойдется.

Кроме того, консул сделал малоободряющее напутствие:

— Белград забит до отказа беженцами. Свирепствует сыпной тиф. Желаю вам, господин писатель, хорошо у нас устроиться.

Вернувшись после сей аудиенции, Вера Николаевна, получившая от консула последние боевые сводки, записала в дневник:

«Фронта почти уже не существует: это не отступление, а бегство…»

* * *

Утешение пришло вечером — в лице Нилуса и двух чайников, которые тот бережно держал в руках — «чтоб каплю не расплескать!».

В чайниках было то самое вино, которым должны угощать тех, кто не имеет претензий на случай потопления.

— Гуляем, супруги Бунины, по случаю моей эвакуации в Варну! — провозгласил Нилус. Он старался быть веселым, но в голосе его дрожали слезы.

Изголодавшиеся, истерзанные жизнью люди, воспринимавшие все окружающее в силу своих художественных натур особенно остро, пили стакан за стаканом противное лиловое вино.

Вдруг, вполне серьезно, но самым обыденным голосом, Нилус тихо сказал:

— А зачем в Варну? Может, легче… того…

— Что? — вытаращил глаза испуганный Бунин.

— В петлю! И все. И конец. Никаких Варн, никаких большевиков!

— Не валяй дурака! — резонно сказал Бунин. — Перемелется— мука будет. Мы с тобой еще выпьем не раз. В Москве погуляем, в «Славянском базаре». Помнишь, как в тринадцатом году?

Нилус разговорился, стал вспоминать о «Славянском базаре»,

о той беззаботной счастливой жизни, которая рассеялась как дым…

— Ты, Петр, думаешь, мне легко? — вздохнул Бунин. — Я ведь тоже не приемлю ни революций, ни этой «новой жизни». Я принадлежу к старому миру, к миру Гончарова, Льва Толстого, к миру ушедших Москвы и Петербурга.

Помнишь, там была своя аура, своя… ну… неуловимая поэзия. То, что нынче вовсе потеряно.

На глазах у Ивана Алексеевича заблестели слезы.

— Нет, ни социализма, ни Ленина с Троцким я органически не воспринимаю.

Помолчали. Потом добавил:

— Я признавал мир, где есть 1, II, III классы. Едешь в заграничном экспрессе по швейцарским горам, мимо озер к морю. Утро. Выходишь из купе в коридор, в открытую дверь видишь, лежит женщина, на плечах у нее клетчатый плед. Какой-то особенный запах. Во всем чувствуется культура. Все это очень трудно выразить. А теперь ничего этого нет. Никогда я не примирюсь с тем, что разрушена Россия, что из сильного государства она превратилась в слабейшее. Я никогда не думал, что могу так остро чувствовать.

* * *

Они еще раз крепко обнялись, не ведая, что судьба им заготовила неожиданность. Они будут не только вместе жить в Париже, но даже разделят единую территорию — двери их квартир в доме на улице Жака Оффенбаха будут выходить на общую лестничную площадку.

5

Разлука с Россией сделалась наконец такой же реальной, как сырой декабрьский снег за окнами.

Бунин почти все время проводил на старом, с вмятинами и потертостями, диване. Не только что-то делать, жить и то не хотелось.

Уронив голову на руки, тихо сказал жене:

— Боже, как тяжело! Мы отправляемся в изгнание, и кто знает, вернемся ли? И куда ехать? В Париж? Очень не хочется…

Вера Николаевна 26 декабря отметила в дневнике: «Я почти отказалась от мысли ехать в Париж. И холодно, и голодно, и, вероятно, отношение к нам будет высокомерное…» И далее:

«Ехать нам не миновать, но когда и куда поедем, знает один Бог. Проектов много».

Много проектов бывает тогда, когда нет ни одного надежного. Но в Париже были все-таки готовые помочь им Толстой и Цетлины.

Бунин писал Марии Самойловне: «Если я и приеду в Париж или еще куда, то вовсе не собираюсь жить на чьем-либо иждивении». «Золотых запасов», спрятанных на печке в доме Буковецкого, им вполне хватило бы на первое время — года на два.

Но… «человек предполагает, а Господь располагает»!

Крутые повороты беженской судьбы вскоре заставят Бунина вспомнить эту житейскую мудрость.

* * *

Через день Бунин сильно простудился и с высокой температурой слег в постель.

Пришло письмо от доктора И.С. Назарова, бывшего жителя Одессы, нынче имевшего большую практику в Константинополе. Он писал о тех ужасных бедствиях, которым подвергаются русские на берегах Босфора.

Назаров умрет в Константинополе в 1927 году. Его сын уедет в США. В послевоенные годы он будет организовывать Бунину материальную помощь. Письма Ивана Алексеевича к обоим Назаровым в конце концов попадут к автору этой книги. Некоторые из них мы своевременно приведем.

Первое послание датировано 20 января 1920 года (по ошибке указан 1919 год). Письмо, собственно, писал Е.И. Буковецкий, а Иван Алексеевич сделал всего лишь небольшую приписку.

Итак, рукой Буковецкого: «Дорогой Иван Степанович. Завтра сестра вашей супруги повезет наши письма к вам в Константинополь, к счастливому человеку, уже пережившему давно момент нерешительности — ехать или не ехать, неопределенность положения… в чужой стране и даже, как до нас дошли слухи, получившему признание в своих знаниях и талантах не только от средней и высшей публики, но и от двора падишаха. Я очень порадовался вашим успехам, хотя чем больше будет у вас славы на Босфоре, тем меньше надежды увидеть вас на Княжеской улице.

П. Нилус уехал… в Варну с писателем Федоровым и еще 2 или 3 лицами. Они составят как бы миссию в Софию для информирования болгар о русских делах. Бунин до сих пор в Одессе, имеет паспорт со всевозможными визами, но медлит еще с отъездом.

Про остальных ваших знакомых: Васковский собрался в Польшу. Польское подданство приобрести очень легко. Вообще, скверное время переживаем. Опять самые невероятные слухи. И иной раз хотя знаешь наверное, что слухи ложные, но почти веришь им некоторое время — нельзя же жить в бедственном состоянии долгое время.

Воскресники давным-давно прекратились. Редко собираемся при случайных обстоятельствах. Так что присланный вами коньяк и папиросы ждут. От себя и друзей благодарю за память и желание доставить нам удовольствие. Я пока не собираюсь никуда ехать, но если вы выхлопочете мне звание художника при гареме какого-нибудь принца, я приеду к вам. Жму вашу руку, ваш Евг. Буковецкий».

Далее рукой Бунина:

«Дорогой Иван Степанович, ничего не могу вам написать, — так чувствую себя отвратительно, так все ужасно. Стремимся уехать из Одессы, пока хотел бы в Сербию. Как поедем — на Варну или через Константинополь — еще неизвестно. Если через Константинополь, буду рад обнять вас. Дай вам Бог всего хорошего. Ваш Ив. Бунин».

Ехать и впрямь было страшно. Тому были веские причины.

6

Ежедневно десятки союзных судов, нагруженных российской болью и слезами, уходили в бурное зимнее море, в штормы, в болтанку, в неизвестность. В каютах молились не за себя — за своих детей, чтоб не налететь на минное поле. Молитвы успокаивали, но от мин не спасали. Ежедневно приходили сведения о затонувших кораблях с беженцами.

В одну из страшных ночей погибло сразу четырнадцать судов. Никто не спасся.

Настало третье января. Красные хотя совсем близко подошли к Одессе, но, к счастью, прогноз не оправдался. Захватить город им пока не удалось.

К Бунину забежал Дон-Аминадо — как всегда жизнерадостный.