Мимо беспрерывно тек разноперый людской поток — поток беззаботных и веселых людей. Они шутили, улыбались друг другу, ухаживали за смазливыми официантками и цветочницами.

И только наши россияне оставались серьезными, и чем больше пили вина, тем эта серьезность увеличивалась.

Толстой, изрядно раскрасневшийся, стучал кулаком по столу:

— Почему мы потеряли Россию? Да потому, что в белом стане были интриги, раздоры, бестолковщина. Колчак, Врангель, Корнилов, Краснов — каждый тянул в свою сторону, не желая согласовывать свои действия с другими. А вот сугубо штатские Ленин и Троцкий четко понимали смысл и стратегию гражданской войны, понимали лучше Деникина и Колчака. Бредовыми идеями они сумели привлечь на свою сторону народ, холодным расчетом зажгли в его сердце идейный фанатизм.

— А сейчас что, наши поумнели? — вздохнул Бунин. — Нисколько! Поражение ничему белых вождей не научило. За несколько дней, что живу в Париже, успел многого наглядеться. В России еще война гремит, а тут десятки партий, групп, объединений возникли, как поганки после дождя. И все ищут способы самоутвердиться, каждая партия заявляет: «Только на наших стягах написаны священные слова — свобода, демократия, освобождение Отчизны от большевиков!»

— И оплевывает всех остальных, — поддакнул Толстой. — Нет, дорогой Иван Алексеевич, от белых генералов ждать нам ничего хорошего не приходится! — Помолчал, отпил из стакана и добавил: — От красных, понятно, тоже ждать нам хорошего нельзя. В западню мы попали.

Вера Николаевна с искренним страхом прошептала:

— А как тогда нам жить?

Никто на этот вопрос ответить не умел.

5

Читатель, верно, помнит историю чудного малинового, в полном цвету репейника, о котором Л.Н. Толстой поведал в «Хаджи- Мурате»? Репейник был страшно крепок, так цепко глубокими корнями держался за почву, что вырвать его было почти невозможно. Так и русские люди, в силу различных несчастных причин оказавшись на чужбине, благодаря своей могучей духовности умели глубоко пустить корни в чужую почву, расцвести ярко, не теряя первобытных красок и прелести.

Как бы материально скудно россияне ни жили, культурная жизнь зарубежной России дала мощные всходы и богатый урожай.

Вот они, красноречивые цифры, которые не должны утомить читателя.

С 1918 по 1932 год выходило 1005 (!) названий русских эмигрантских газет и журналов. За этот же период напечатано — умопомрачительная цифра! — около 7400 трудов по философии, истории, юриспруденции и другим наукам. Большинство этих работ пронизано естественным и очень нравственным неприятием кровавой власти кремлевских вождей.

— Кого только нет в Париже! — с удивлением восклицал Бунин, вернувшись после очередной прогулки по парижским улицам. — На каждом шагу встречаю знакомых: артисты, писатели, сейчас какой-то полковник встретился, про Юлия и Москву стал расспрашивать. А я даже не мог вспомнить его лицо, где мы с ним встречались!

— Мне здесь очень нравится! — с серьезным видом заметил Дон-Аминадо. — Париж — милый городок, хотя по сравнению, скажем, с Одессой у него есть большой недостаток.

Бунин хохотнул, удивился:

— Интересно, какой такой недостаток?

— Видите ли, Иван Алексеевич, уж очень тут много… французов!

Бунин заливисто рассмеялся. Смеялась до слез Вера Николаевна. Вскоре этот анекдот пошел гулять по Парижу.

* * *

Господь наградил даром провидения не только поэтов, но и женщин, существ, впрочем, совершенно необычных, я сказал бы, даже не земных. Вспомним дневниковую запись Веры Николаевны от 19 апреля, остро почувствовавшую в одном из руководителей кадетской партии В.Д. Набокове (отце писателя) не живого.

Пройдет чуть меньше двух лет, и это пророчество исполнится.

Все произошло во вторник 28 марта 1922 года. Филармоническое собрание Берлина было переполнено. Здесь собрался русский монархический съезд. Митрополит Евлогий благословил присутствовавших, а граф С.С. Ольденбург сделал доклад о российском престолонаследии.

Съезд шел своим размеренным порядком, пока на трибуну не поднялся Милюков. Темпераментно сжимая кулаки, обращаясь то к одним лицам, то впериваясь взглядом в других, Милюков восклицал:

— Да, мы были вынуждены покинуть Россию. Изгнание мы предпочли позорному сосуществованию с большевиками. Оставшись, мы как бы примирялись с тем, что они насилуют нашу родину. Теперь же, не подчинившись тирании, мы остались верны идеалам свободы и чести своей страны…

Кто-то из зала выкрикнул:

— Ведь ты сам свергал монархию, помогал жидам устанавливать свою власть!

Милюков резко повернулся на голос, хотел что-то возразить, но не успел. Два человека в форме гвардейских офицеров не спеша подошли к краю сцены, вынули револьверы, направили их на оратора. Один из офицеров (его фамилия оказалась Шабельский-Борк) — высоченный, с громадными, закрученными кверху усами, словно оглашая приговор, стал цедить сквозь зубы:

— За предательство национальных интересов, за измену императору и отчизне прими, негодяй, пулю…

Но прежде, чем грянули выстрелы, со сцены навстречу покусителям метнулся Набоков. Словно знаменитый Джек Демпси, он мощным свингом — боковым ударом справа поверг на пол усатого. На другого стрелявшего не нашлось молодца. Он в упор расстрелял безоружного Набокова.

На злоумышленника бросилось несколько человек, скрутили ему руки. Но трагедия этим не кончилась. Пришедший в себя после нокаута Шабельский-Борк начал стрелять в толпу. Пять человек были ранены. Милюков не пострадал.

Набоков, держась за грудь, все еще стоял на ногах. Сквозь пальцы бежала алая кровь. Потом он медленно осел, взор его стал затухать.

Все газеты — эмигрантские, немецкие, французские — опубликовали информацию о случившемся и очень сочувственные некрологи убитому: «Это был настоящий русский — мужественный и благородный».

Следствию удалось выяснить, что фамилия другого убийцы — Таборницкий. За год до этих событий он покушался на жизнь председателя III Государственной думы, военного министра Временного правительства А.И. Гучкова.

* *

Убийцы были преданы суду и приговорены к длительным срокам пребывания в тюрьме. Освободит их досрочно Гитлер, когда станет рейхсфюрером. Такие «крепкие ребята» ему были нужны для важных дел. По берлинским улицам станут маршировать мужики со славянскими лицами, в хромовых сапогах и белых рубашках, с красными нарукавными повязками, на которых в синем квадрате белым шелком будет красиво вышит знак свастики.

Нам об этих молодцах еще предстоит говорить. А пока сообщим, что в Берлине был создан «Отдел русских беженцев». Возглавит его генерал Бискупский. Правителем канцелярии станет Таборницкий, а секретарем нокаутированный Шабельский-Борк.

Вернемся, однако, в Париж весны 1922 года.

Прах убитого подняли на шесть высоких ступенек русской православной церкви на рю Дарю. Церковь эта была построена по блестящему проекту архитектора Р.И. Кузьмина еще задолго до большевистского переворота. Теперь здесь предстояло несколько десятилетий отпевать самых знаменитых покойников — от Набокова до Шаляпина и Бунина.

На сей раз протоиерей Сахаров отслужил панихиду по убиенному. Газеты ностальгически писали: «Превосходное пение церковного хора звучало родными, с детства знакомыми напевами».

6

Ностальгия, ностальгия!.. Чувствует ли ее кто больнее русского человека? Одни старались заглушить ее алкоголем в расплодившихся кабачках, где песни грудастых цыганок исторгали слезу из глаз вчерашних полковников, корнетов и казачьих атаманов. Другие заглушали ее пистолетными выстрелами, в других или себя— все равно. Третьи — беседами о литературе и высоком искусстве.

«Вчера были у Толстых по случаю оклейки их передней ими самими. Пили вино. Толстой завел интересный разговор о литературе, о том, стоит ли вообще ему писать. Говорили о том, что литература теперь заняла гораздо более почетное место, чем это было раньше… Все поняли, что литература — это в некотором роде хранительница России. Потом говорили об иррациональном в искусстве. Ян считает, что хорошо в искусстве не то, что иррационально, а что передает то, что хотел выразить художник. Приводил Фета, Ал. Толстого и других. Потом заговорили о Льве Николаевиче Толстом…» (Запись Веры Николаевны 28 апреля.)