— Иван, скажу по чести, мне здесь противно! Живем материально неплохо, за весь свой век так не жил. Только вот деньги куда-то моментально исчезают, черт их знает! Я, на всякий случай, накупил себе белья, ботинок, три пиджачных костюма, смокинг, два пальто… Шляпы у меня тоже превосходные, на все сезоны. Но все равно не лежит душа к этой самой Европе.

Да и Наташа, — он кивнул на жену, сидевшую в уголке с Верой Николаевной, — все скучает по дому.

— Вот кончатся наши франки, — отозвалась Наташа, — и будем ходить голодными и оборванными. Вот увидишь!

Наташа писала стихи, талантливостью которых восхищался требовательный Бунин, и имела очаровательную внешность. Толстой был ее вторым мужем.

* * *

1 апреля 1920 года 30-летний капрал повергнутой германской армии Адольф Гитлер демобилизовался, проведя всю войну на полях сражений и отчаянной храбростью заслужив два Железных креста.

Сжимая кулаки и опаляя слушателей лихорадочным взглядом голубых глаз, Гитлер без устали повторял:

— Мировое еврейство нанесло империи удар ножом в спину! Версальский договор — предательство! Но я верну рейху его былое величие. Мои учителя — кремлевские вожди: и малой силой можно захватить власть в большом государстве!

Товарищи по полку уважали Гитлера за храбрость, но над подобными заявлениями откровенно посмеивались.

Германия, страждавшая от разрухи и социальных беспорядков, жаждала фюрера, и она в конце концов его обретет.

3

Четвертого апреля Вера Николаевна продолжала записи в дневник. Вот некоторые из них:

«Неделя в Париже. Понемногу прихожу в себя, хотя усталость еще дает себя чувствовать. Париж нравится… Устроены превосходно. Хозяева предупредительны, приятны и легки, и с физической стороны желать ничего не приходится, а с нравственной — тяжело. Нет почти никаких надежд на то, чтобы устроиться в Париже. Вероятно, придется возвращаться в Софию. За эту неделю я почти не видела Парижа, но зато видела много русских. Только прислуга напоминает, что мы не в России…

Толстые здесь очень поправились. Живут отлично, хотя он все время на краю краха. Но они бодры, не унывают. Он пишет роман. Многое очень талантливо, но в нем «горе от ума». Хочется символа, значительности, а это все дело портит. Это все от лукавого. Все хочется — лучше всех, сильнее всех, первое место занять… Было чтение. Народу было много. Всем роман понравился. Успех очевидный…

Был Шполянский… Уверяет, что в Софию нам возвращаться не придется».

Роман А.Н. Толстого — «Хождение по мукам». Критические замечания в адрес его автора сделаны, можно не сомневаться, с голоса Ивана Алексеевича. Вообще, в дневниках Веры Николаевны многое навеяно высказываниями ее мужа. Не случайно в письмах Бунина, в его дневниках мы находим немало фраз, почти дословно повторенных Верой Николаевной. Но в этой «несамостоятельности» для нас много ценного, как ценно все, что относится к великому писателю.

5 апреля: «Фондаминский, Мария Самойловна и многие другие родились и учились в Москве…потом уехали в университету в Германию. Вернулись к 1905 году уже социал-революционерами, потом тюрьма, ссылка, эмиграция. Все видели, кроме слона, т. е. народа».

Седьмого апреля у Цетлин был день рождения. Накануне она к проявила трогательную заботливость:

— Верочка! Посмотрите вот эти платья… Они почти новые. Может, вам что-то подойдет из них? Сиреневый цвет вам к лицу, право.

Сгорая от стыда, впервые в жизни она надевала на себя чужие платья. Не ради себя, ради хозяйки. Завтра у нее будет «весь русский Париж». Зачем же своей бедностью оскорблять изысканное собрание?

Беглецов перегоняли идеи. Князь Георгий Евгеньевич Львов созвал «конфиденциальное совещание». За большим обеденным столом, заставленным роскошными закусками и крепкими напитками, уселись Бунин, Толстой, Михаил Осипович Цетлин.

— Господа! — торжественно произнес князь. — Поздравляю— вы будете редакторами рождающегося на благо отечества издательства. Оно будет находиться в Берлине. Его капитал — восемь миллионов! Нет, нет! Благодарите не меня. Деньги — Михаила Осиповича. Поднимем тост за его здоровье!

Бунин не успел порадоваться, как пришла пора разочаровываться. В дело вмешались политические интриги.

Потирая носовым платком томпаковую лысину, князь Львов, пригласивший к себе для новой беседы Бунина, смущенно произнес:

— Иван Алексеевич, я чувствую себя крайне неловко. Но… издательское дело, кажется, вылетело в трубу. Цетлин отказался дать деньги. Между нами (он склонился к уху Бунина, хотя в комнате никого не было) — причина в графе Алексее Николаевиче. Большего я сказать не могу! И прошу — все между нами…

Так и не возникло дело «Бунин, Толстой и К°».

4

На Фазанари часто заходил небезызвестный Борис Викторович Савинков. Вере Николаевне этот убийца-аристократ с безукоризненными манерами, читавший французскую поэзию наизусть — и на языке оригинала, «не показался» — «лысеющий мужчина среднего роста с маленькими ступнями…очень некрасивый, с плохой кожей, с надутыми жилами на лбу… Почти весь вечер он пил коньяк и разговаривал с сестрой Маршака…».

19 апреля. «Обедали вчера у Толстых с Набоковым. Набоков, очень хорошо по внешности сохранившийся человек, произвел на меня впечатление человека уже не живого. Он очень корректен, очень петербуржец… Разговор шел на политические темы, между прочим, о царе. Про Николая II он сказал, что его никто не любил и что сделать он ничего не мог.

…Вчера за обедом Толстой очень бранил Савинкова: «Он, прежде всего, убийца. Он умен, но он негодяй». Он рассказывал им о своей поездке в Варшаву:

Да, вот мы с Пилсудским полагали так. Тут будут стоять его войска, а здесь мои (!). Потом заговорили о «Бледном Коне». Толстой говорит, что редактировал его Мережковский».

Точнее — «Конь бледный», в котором один из лидеров партии эсеров заявил о своем раскаянии в террористической деятельности. Этой книгой Савинков (псевдоним В. Ропшин) в 1909 году дебютировал в литературе. Позже издал еще несколько книг, писал и стихи — довольно удачные.

Человек, организовавший множество террористических актов— от убийства министра Плеве до великого князя Сергея Александровича, утверждал — белое движение не имеет перспектив.

И вновь воспевал и оправдывал убийство: «Не убий!»…Когда- то эти слова пронзили меня копьем. Теперь… Теперь они мне кажутся ложью. «Не убий», но все убивают вокруг. Льется «клюквенный сок», затопляет даже до узд конских. Человек живет и дышит убийством, бродит в кровавой тьме и в кровавой тьме умирает…

Хищный зверь убьет, когда голод измучит его, человек — от усталости, от лени, от скуки. Такова жизнь. Таково первозданное, не нами созданное, не нашей волей уничтожаемое. К чему тогда покаяние? Для того, чтобы люди, которые никогда не посмеют убить и трепещут перед собственной смертью, празднесловили о заповедях завета?.. Какой кощунственный балаган!»

И все же вынужден был добавить: «Чего я достиг? Позади — свежевырытые могилы. Впереди… Что ожидает меня впереди?»

Что это? Предчувствие печального конца?

* * *

Над Парижем загромыхала весенняя шумная гроза. Дождь ударил по островерхим крышам, стоки переполнились мутной водой. Но уже к полудню стало солнечно, тепло и чисто. Бунин собрался было на прогулку, как зазвенел дверной звонок. В квартиру, весело похохатывая, в новом дорогом костюме и с гвоздикой в петлице появился Толстой. Был он породист, плотен в плечах, а на бритом самодовольном лице поблескивали стеклышки пенсне, придававшие ему несколько высокомерное выражение.

— Сегодня я при деньгах, — выпучивая глаза и явно веселясь, важно произнес он. — Этот факт сам по себе столь удивителен, что я горю желанием отметить его вкусным обедом. Приглашаю в самый роскошный ресторан, куда только супруги Бунины пожелают!

…До «Медведя», однако, путники не дошли, а остановились на Больших Бульварах. Здесь они заняли место в одном из бесчисленных кафе, занимавшем более половины широчайшего тротуара. За небольшими изящными столиками часами просиживала публика, не торопясь прихлебывая кофе, пиво, смеси различных крепких напитков с сиропами.