— Боже, такого красивого инструмента даже не было у меня! А моему инструменту завидовали все шниферы Европы. Уверяю вам, с этим чемоданчиком можно не краснеть и красиво работать.

Соколов увидал блестевшие первосортной сталью пилы, большие и малые крючки, набор ключей, уистити — специальные щипцы для захвата ключей в замочной скважине, воск для слепка с замочных скважин, буравы, маленький топорик, острозаточенные гвозди, напильники, клещи — все в отдельных ячейках, все аккуратное.

Буня вздохнул.

— Прогресс далеко ушел вперед меня. С таким инструментом можно взять любой сейф. — Он опять заглянул в стальное нутро шкафа, повертел головой и удивленно присвистнул: — Фьють, тут еще кое-что! Чует сердце, мы с этого будем наслаждаться.

— Что такое?

— Глядите сюда! Это если бы человеку пришили третью ногу, то он и тогда не выглядел бы смешней. Под верхним отделением — вот здесь! — привернут шурупами этот лист металла. — Буня постучал по нему пальцем — раздался глухой звук. — Уверяю вам, что здесь что-то положено. Все умные люди ищут внизу, а если вверху — лень посмотреть. Так что этой хитрости вы теперь знаете. Фертиг!

Когда потайная крышка была снята, оттуда посыпались бумаги, перевязанные бечевкой. Соколов стал рассматривать находку. Это были акции Товарищества нефтяного производства Лианозова сыновей, акции Общества восточно-сибирских чугуноплавильных, железоделательных и механических заводов, еще чьи-то, а еще — колоссальная сумма наличными — двести десять тысяч рублей крупными купюрами.

Сахаров взглянул на номера бумаг, удовлетворенно хмыкнул:

— Это похищенные сокровища Шапиро. Стало быть, Чукмандин причастен к ограблению Сибирского банка.

— У хозяина телефон есть? — Соколов схватил за шиворот вертевшегося под ногами приказчика. — Веди в его кабинет.

Соколов сказал в трубку:

— Барышня, соедините с начальником сыскной полиции Кошко, номер одиннадцать. Аркадий Францевич, скажи-ка, когда твои гаврики работать начнут? Работают? А похищенные сотни тысяч у банкира Шапиро отыскали? То-то! А мой Буня Бронштейн нашел. Обрадуй буржуя, мы тут выгребли из сейфа кое-чего, ценные бумаги по номерам совпадают с похищенными. Пусть сейчас же звонит мне, я в магазине Кирова на Мясницкой.

Через минуту задребезжал аппарат. Соколов снял трубку:

— Поздравляю, Исаак Сергеевич, обнаружили часть похищенного. Прошу пожертвовать семье убитого филера Ефрема Иванова три тысячи и возместить убыток извозчику триста рублей. Я гнался на его коляске за преступником, и тот подстрелил лошадь. — Соколов замер, услыхав ответ банкира. Потом зловеще пошевелил усами и жестко сказал: — Шапиро, я тебя правильно понял: когда-де все найдем, тогда ты от щедрот своих выделишь семье убитого пятьсот рублей? А за лошадку, павшую от злодейской руки, пусть платит полиция? Шапиро, человек ты нерасчетливый. Теперь слушай: чтоб через сорок пять минут, — Соколов посмотрел на часы, — ты привез для семьи убитого десять тысяч и приобрел для извозчика новую коляску и трех рысаков. Что касается моей простреленной руки, то нынче же переведи еще десять тысяч рублей в Голицынский приют на Новой

Басманной — детям на леденцы. Иначе, любезный, все, что твое найдем, сдадим в казну как бесхозное. Уразумел? С нетерпением жду.

Через тридцать минут прилетел Шапиро, тяжело дышавший, обливавшийся потом, блестевший крупными масленистыми глазами, с толстой золотой цепью на жилетке и крупным бриллиантом на пальце. Положил на стол пакеты:

— Вознаграждение, как приказывали, Аполлинарий Николаевич!

Удачно проведя обыск в мастерской Чукмандина, Соколов в самом добром расположении духа, прихватив товарищей, отправился обедать в трактир Егорова. Выпили прозрачной шустовской, закусили малосольной селедкой с горячим картофелем. На душе стало совсем уютно.

— Признаюсь, — говорил Соколов, подцепляя на вилку крепкую шляпку соленого белого гриба, — уголовники — это безвинные ягнята в сравнении с политическими злодеями. Эти гораздо коварней, изворотливей, беспощадней. — Соколов вдруг выпрямился во весь гигантский рост, громовым, то есть своим обычным, голосом сказал так, что весь зал, который был заполнен знаменитыми адвокатами, писателями, актерами, чинами полиции, фабрикантами, вмиг притих: — Господа!

Выпьем в канун трехсотлетия рода Романовых за одоление всех врагов великой Отчизны, за здоровье государя-батюшки и его августейшей семьи, за процветание великой и неделимой России! — Гений сыска здоровой левой рукой опрокинул в себя водку.

Дружное «ура» весело прокатилось под низкими сводами, вырвалось из открытых окон наружу. Оркестр балалаечников тут же отозвался гимном «Боже, царя храни!». Пели все, кто гулял в зале: басы, фальцеты, голоса простуженные и могучие, бравшие ноту чисто и фальшивившие.

После гимна поднялся с бокалом шампанского знаменитый юрист и член Государственного Совета Анатолий Кони. Хорошо поставленным голосом провозгласил:

— Пьем за героя дня, ставшего легендой при жизни, — бесстрашного графа Соколова!

— Виват! Слава графу!

Балалаечники проявили уважение к пострадавшему от злодейских рук гению сыска — заиграли его любимую увертюру к «Лоэнгрину» Рихарда Вагнера.

Соколову было хорошо. И не ведал он, какую страшную находку ему предстоит сделать совсем скоро.

Когда принесли борщ с пирожками. Соколов обратился к Сахарову:

— Ну что, дорогой Евгений Вячеславович, есть какие-нибудь новости относительно смерти Хорька?

Сахаров без особого энтузиазма стал говорить о необычной сложности дела, о том, что разоблачение Чукмандина поможет «распутать клубок».

— А Клавка где?

Сахаров неопределенно причмокнул губами. Прожевав добрый кусок баранины, стал рассказывать тем сытым голосом, который появляется у мужчин, хорошо выпивших и закусивших:

— К заведению мадам Карской наш Сильвестр, кажется, дорожку протоптал, со всеми познакомился, но результатов ощутимых нет.

— Клавку подруги все-таки любили, — сказал Сильвестр. — Она же очень тосковала о своем сыне, который растет у бывшего ее мужа — знаменитого ученого-зоолога. Многие уверены, что Клавка, убив Хорька, пустилась в бега с одним из своих любовников.

Соколов решительно произнес:

— Говорят, женское сердце — загадка! Женщина сама порой не знает, какое коленце выкинет через пять минут. Но — побег? Не верю! Сегодня же отправляюсь и к ученому, и к мадам Карской.

Торопливо закончив обед, сыщик поехал на Остоженку.

Недалеко от Крымского моста в доме, стоявшем, кажется, со времен Иоанна Васильевича, в кабинете, заставленном книгами, за громадным столом возле узких окошек сидел пожилой, длинноволосый, похожий на поэта-символиста человек с щетками мохнатых бровей и усталыми от бесконечной работы глазами. Ученый обрадовался приходу сыщика.

— О ваших подвигах слышу постоянно. Вы в своем деле все равно что Лев Толстой в русской литературе. — Засмеялся глуховатым добродушным смехом. — Чай, водка, вино — что прикажете? Или обед?

— Нет, ничего не надо, спасибо! Вы знаете, что исчезла ваша бывшая жена? Как вы познакомились с Клавдией?

— Это длинная история. Клавдия была единственной дочерью мелкого чиновника, к тому же пьяницы. Дошло до того, что ее матери — прекрасной, но безвольной женщине — пришлось торговать на базаре сладостями и пирожками, дабы прокормить горячо любимую дочь. Я встретил Клавдию, когда та едва вошла в невестин возраст. Я старый холостяк. Древние рукописи мне дороже всех женщин на свете. Так я думал. Но когда увидал эту девочку... Представьте себе: пухлые, манящие уста, под петыми, высоко поднятыми бровями — бесовские изумрудные глаза, мягкий овал лица, точеные черты. Но главное — удивительно густые золотисторыжеватые волосы, тяжелым шелком спадавшие на плечи. Полна живого ума, легко отзывается на шутку. Я сразу и навсегда влюбился в нее.