Свадьба была нешумной. Зажили душа в душу. Родился очаровательный мальчик. Кстати, сынок постоянно вспоминает маму, просится к ней. Бедное дитя! Как объяснить ему?..

Соколову показалось, что ученый смахнул слезу. Но тот справился с волнением, продолжал:

— Буду откровенен: уже до встречи со мной Клавдия с каким-то анонимом успела насладиться любовью. На свете есть много женщин, у которых за всю жизнь был только один мужчина. Но не найдете такую, которой обладали бы только двое.

— Это еще древние заметили.

— Я полностью погружен в свою работу, материальное положение у нас независимое. Клавдии я предоставил полную свободу.

— Напрасно! Сенека со знанием дела утверждал: отпускать от себя жену можно, но не дальше плевка. И что, у вас появился соперник?

Ученый брезгливо сморщился, словно наступил на крысу:

— Этого несчастного мужлана язык не поворачивается назвать «соперником». В своем загородном доме я решил провести электричество, благо линия там протянута поблизости. Пришел из «Сименса» незамысловатый дядя простонародного покроя с мудреным именем Сосипатр, весь прокуренный и пропитый. Составил смету, столбы вкопал.

А уже вскоре на всю округу, едва не лопаясь от гордости, этот знаток фарфоровых изоляторов и опорных столбов трубил: «Мужик я ловкий, у меня с барыней контакт полный, без изоляции!»

Клавдия, понятно, плакала и все отрицала. Да я особенно и не стремился ее к стене припереть: ради ребенка готов был снести страшный позор, дабы сохранить семью. Жена поклялась впредь вести себя безупречно.

Жизнь потянулась вроде бы как прежде, но, сами понимаете, такие раны заживают, да рубцы остаются. И вот опять новость, как кирпич на голову. Накануне Рождества, когда в доме стояла елка и царило праздничное состояние духа, ко мне в кабинет заявился наш конюх Борька, честнейший сорокалетний мужик. Упал мне в ноги, заплакал: «Батюшка, прости меня, дуралея! Хозяйка наша, твоя супружница, подбила на грех: все улыбалась, слова разные загадочные говорила, а дошло уж до невозможного. Гладила, гладила мой предмет, а потом срам этот, словно пряник какой, в рот себе засунула. Тьфу, вспоминать гадко, тошнит! Отпусти меня, барин, со двора, а то от позора или сопьюсь, или повешусь. У меня ведь супруга честная, пред Господом венчанная».

Тут уж я не выдержал, приказал слугам гнать Клавдию. Жестоко? А как, простите, вы поступили бы? Больше ее я никогда не видел. Хотя слышал, что покатилась Клавдия по наклонной плоскости, и жалко ее было — ведь любил я ее, много лет верность хранил.

И несчастный муж, разрыдавшись, поспешил выйти в другую комнату.

Соколов отправился на Солянку, в заведение мадам Карской.

Магдалина Леопольдовна Карская словно делалась по циркулю. Все в ней было округлым: фигура, лицо, разрез глаз, почти не закрывающийся ротик. И даже говорила она как-то округло:

— Ох, эта Клавдия! Прежде чем к нам попасть — а наше заведение приличное! — была содержанкой купца, чиновника департамента земледелия, одноногого кавалериста — обычная дорожка. А у нас... Поначалу была очень скромной, говорила, как аристократка, тихим голосом. Но понимаете, социальная болезнь, язвы нашего общества — половая распущенность и алкоголь... Да-с, вам объяснять не надо, господин полицейский? Начала много пить, характер испортился: стала дебоширить, раз стекло в спальне разбила, клиенту физиономию расцарапала. Девица, скажу, та еще! Но они все мне — как дочери родные. Когда поругаешь, когда по щекам отхлещешь, когда пожалеешь. А Клавдия «отблагодарила» мою заботу — сбежала, даже не предупредив!

— А платья, нажитые деньги — где это?

— Платья оставила, паспорт и заработок ее — тридцать один рубль с полтиной — у меня хранятся. Наш давний клиент влюбился в нее, она к свадьбе вроде приданого собирает. Мы ей — скажу секрет — подарок готовили: пуховую перину и полдюжины постельного белья.

Шел четвертый день расследования, но Соколову казалось, что прошла вечность — столько событий случилось. Ранним утром, когда солнце встало по-летнему ярким, окрашивая горизонт в перламутровые тона, Соколов вновь направился в Большой Златоустинский переулок. Дворник в очках старательно подметал мостовую, убирая на большой деревянный совок лошадиные лепешки.

— Что слышно, Прохор Андреев? — спросил Соколов.

— Да вот про убитого жильца сверху разговор идет, что, дескать, полиция ослабла и злодеев изловить не умеет.

— А какие у тебя, Прохор, отношения с рыжей Клавкой были?

Дворник укоризненно посмотрел на Соколова, поставил на тротуар совок и перекрестился:

— Истинный крест, никаких отношениев не позволял. У меня жена венчаная, как же можно? — Почесал за ухом. — Правда, с тазиком помог ей. Она из заведения косточки для Трезорки приносила, а меня насчет миски — кости класть — спросила. Ну, я старый таз и дал, все равно под лестницей ржавел без дела.

— Это что такое — Трезорка?

— Извольте быть известным, что наш сосед Федькин — вот его деревянный дом — на масленицу насчет блинов не рассчитал и обкушался. Наследник его — Федькин сын — поехал развлечениями наслаждаться за границу. Мне рубль платит в месяц, а я за всем его добром доглядываю. А в ихнем зимнем сарайчике пес живет. Клавка животных жалеет, особенно собак. Стала из своего заведения еду для Трезорки носить, тот ее как мать родную любит.

— Да и тебе забот меньше!

— Обязательно! Так я Клавке ключ от сарая и дал. Она каждый раз еду в таз кладет. Как к себе домой ходит. — Дворник поднял палец. — Во, слышите — воет Трезорка. Жрать, поди, хочет. Клавка дня три-четыре не ходит. — Спохватился: — А чего ей теперь ходить, когда хахаль ейный на кладбище лежит? Ай, беда, теперь самому кормить придется.

— Пойдем посмотрим, чего животное скучает.

Они пересекли двор, оказались возле древнего сарая, сложенного из почерневших, потрескавшихся от времени толстенных кругляков. На дверях висел тяжеленный амбарный замок.

— Эх, — сокрушенно вздохнул дворник, — Клавка с собой ключ унесла. Как же я попаду? Да и собачка с голоду сдохнет...

Соколов заглянул в щель, и лицо его вдруг сделалось каменным.

— Придется открыть! — сказал сыщик. Он уцепил ручищей замок, на мгновение замер и вдруг с такой силой рванул его, что полетели в разные стороны болты и щепки. Замок вместе с петлями оказался в руках у Соколова.

В тугих лучах свежего утреннего солнца, пробивавшегося сквозь обветшалую крышу, сыщик увидал обычный хозяйственный инвентарь: старые, с потрескавшейся кожей хомуты, мешки, прогрызенные во многих местах мышами, фонарь с недогоревшей свечой и прочую рухлядь.

Посреди сарая, возле розвальней, задрав отощавшую морду к небесам, с жуткими переливами выл лохматый, похожий на отощавшего медвежонка пес.

Возле розвальней на коленях стояла женщина. Длинные рыжие волосы прикрывали лицо. Подол платья был задран, непристойно обнажая зад.

Губы дворника задрожали, он с ужасом прошептал:

— Это Клавка! На шее, гляньте, закрутка из провода электрического. Голова еле держится — жутко! А позитура ейная какая-то постыдная. Словно блудным делом собралась заняться.

— Похоже, так и было!

...Не минуло и часа, как на месте преступления была следственная группа. Покойная прижимала к груди женскую сумочку. Среди прочего Соколов в сумочке обнаружил готовую к отправлению бандероль. На конверте печатными буквами, выдававшими руку Хорька, было написано: «Саратов, Полтавская площадь, зубному врану г-ну Бренеру Игнатию Семеновичу». Соколов вскрыл бандероль и расплылся в широкой улыбке.

— Покойничек-то, оказывается, увлекался народным творчеством! Глядите, эта тощая книжулька — «Деревенские песни и частушки» — печатана петербургской типографией «Правда» в двенадцатом году.