— Ну-с, господин тюремный доктор, показывай, какую картину из зоолога Альфреда Брема отыскал?
Субботин с брезгливой миной взял двумя пальцами запястье мертвеца и, преодолевая наступившее трупное окоченение, поднял руку Шахматиста.
Сыщики подались вперед: под левой мышечной впадиной действительно была мастерски, даже вполне художественно наколота черной тушью рогатая корова. Соколов и Сахаров глянули в глаза друг другу, не сдержали чувств и на радостях обнялись:
— Вот это сюрпризец! Пока своими глазами не увидали — не верилось!
Тайный знак
Соколов решил до гостиницы дойти пешком. Усмехнувшись, сказал Сахарову:
— Ты, Евгений Вячеславович, заметил, какие недоуменные лица были у Жирафа и Субботина, когда они увидали черную корову?
— Да, коровка знаменита лишь в узких кругах контрразведчиков. Откуда филеру и доктору знать, что это отличительный знак германских шпионов?
Сахаров с некоторой досадой вновь произнес:
— Эх, как Шахматист нам понадобился бы живой!
— Ничего, он и мертвый неплох! — весело отозвался Соколов. — Рогожин говорит, что ничего обыск в его апартаментах не дал. Не верю! Завтра с новыми силами примемся — найдем ниточку к его германским друзьям, окопавшимся в России.
— Дай-то Бог, — перекрестился Сахаров, который религиозным делался лишь в трудные моменты жизни. — Сегодня же надо дать шифрованную телеграмму в военное министерство. Вот зашевелятся!
...Швейцар «Метрополя» почтительно распахнул двери.
Пробуждение
Каждое утро Соколов начинал с атлетической гимнастики, впрочем, коли сразу после сна, то с малой нагрузкой, по графским меркам.
Вот и нынче он вызвал в апартаменты пухленькую, смазливую горничную Соньку. Зеленоглазая Сонька обладала веселым нравом, толстенной — в полено! — светло-рыжей косой, тонкой белой кожей и разбойничьим характером. Соколов, малость размявшись, вышел на широкий балкон под навесом, приказал:
— Сонька, садись мне на плечи!
— А больше никуда, барин, садиться мне не надо? — хохотала до слез, но тут же залезала на плечи богатыря.
Соколов, к восторгу толпы, собравшейся внизу под балконом, начинал делать приседания. Толпа, захлебываясь от счастья, подсчитывала:
— Раз, два, три...
На сей раз Соколов сделал пять десятков приседаний. Затем — другое упражнение: граф уперся руками в пол, Сонька села верхом, а богатырь отжался сто один раз.
Приняв душ — попеременно то ледяной, то горячей водой, гений сыска пошел совершать очередной подвиг — будить Сахарова. Тот на стук не откликался. В отличие от своего покойного друга Коли Жеребцова Соколов с собой не носил полезного для сыщика воровского инструмента уистити. Но и без уистити только ему известным приемом — едва ли не мизинцем — Соколов дверной замок открыл.
Пока Сонька заполняла ванну холодной водой, Соколов прошел в спальню. Нежно, как любимого ребенка, поднял на руки сладко посапывающего приятеля и опустил в прохладную купель.
Крик был страшным. На ближайших колокольнях испуганно взмыли под облака стаи голубей. Сахаров, пробуждаясь в ледяной купели, дико вопил, пока не выбрался из воды. Соколов и Сонька умирали от хохота.
Сонька принесла в номер ветчину, острый сыр, громадные утиные яйца — граф любил их, икру, исходящий паром и приятно пахнущий дымом самовар.
Ранние гости
Приятели едва расположились завтракать, как в «люкс» пожаловали гости — Дьяков и Рогожин.
— Пока, гости столичные, вы сон вкушали, мы спозаранку трупом Шахматиста занимались. Вызвали фотографа Лаверна и доктора Субботина, снимали с покойничка отпечатки пальцев, измеряли его вдоль и поперек. Рослый мужик был — два аршина девять вершков, что тебе колокольня, — с гордостью за собственное усердие произнес полицмейстер.
— И, как просили, Аполлинарий Николаевич, отдельно фотографировали наколку — корову под мышкой, — добавил Рогожин.
— Садитесь, труженики, за стол, — пригласил Соколов.
— В морге вы привычные, не робели?
Рогожин ответил:
— Наша служба такая — привыкнешь! А вот историю там узнали трогательную — слезу вышибает. В прозекторской девица лежала, от любви повесилась. Говорят, была красавицей. Сейчас мы уезжали, а приказчик фабриканта Барсукова, в доме которого мертвая служила, вещи для погребенья привез. Поначалу вроде рассердился, в морг сдал, даже хоронить не желал. Но теперь вдруг передумал, видать, обмяк Барсуков, приказал устроить похороны.
Дьяков согласился:
— Небось Бога испугался. Раньше дела его плохо шли, с кредиторами расплатиться не мог, а теперь расцветать начал. Новый цех затеял строить. Разжился, знать.
Соколов вполуха слушал эти разговоры, а сам достал из пиджачного кармана письмо, изъятое Рогожиным при обыске гостиничного номера Шахматиста. Сыщик повертел конверт в руках, изучил сургучную печать, прочитал содержимое, и его лицо выразило крайнее удивление.
СУРГУЧНАЯ ПЕЧАТЬ
Соколов с интересом рассматривал письмо, которое Жираф обнаружил в вещах покойного Шахматиста. Наконец начальник саратовской охранки Рогожин и полицмейстер Дьяков распрощались с гостями из Москвы. Они взяли с собой фото, изъятые у Шахматиста, и отправились «идентифицировать» — отыскивать объекты, на них изображенные. И тут гений сыска весьма озадачил начальника московской охранки Сахарова.
Безупречный стиль
Соколов, победно взирая на Сахарова, протянул ему конверт:
— Какой удивительный памятник эпистолярного творчества! Если когда-нибудь создадут музей замечательных предметов, то это письмишко надо будет поместить на главную витрину и брать за его показ большие деньги. Держи, Евгений Вячеславович, только сургучную печать не обломи, пригодится.
— Не иначе как список террористов в этом письме, — пошутил Сахаров. — Ну-с, судя по почтовому штемпелю, отправлено из Москвы. Адресовано на Немецкую улицу Саратова, в гостиницу «Европа», господину действительному статскому советнику Тищенко. Конечно, ведь Шахматист имел паспорт на имя Тищенко и даже выдавал, помнишь, себя за депутата Государственной думы. И что?
— Читай!
— Ну-с. «Ваше благородие, любезный Герман Мартынович! Преклонные лета мои и неблагоприятные обстоятельства, господствующие уже несколько лет по части торговли, которой я занимаюсь, уже давно внушали мне желание удалиться от дел и провести старость свою в покое и бездействии. Теперь пришло время осуществить это желание. И я имею честь известить вас, что я с нынешнего дня прекращаю свои торговые дела. Получив в продолжение многолетней торговой деятельности многочисленные доказательства благосклонности и дружбы, смею надеяться, что эти чувства останутся мне и в будущем моем уединении. Прошу Вас сохранить обо мне дружественное воспоминание и остаюсь от души Вам преданным». И подпись: Степан Мурзаев. Обратный адрес: Москва, Большая Лубянка, дом номер тридцать, владения Дедова, рядом с «Электролечебным кабинетом Фридемана». Ты этот дом помнишь — на углу Сретенского бульвара, трехэтажный, с лепниной.
Сахаров недоуменно воззрился на Соколова:
— Ну и что? Очень грамотное письмо, безупречная стилистика. Что тебя, Аполлинарий Николаевич, в нем удивляет? Может, и впрямь Тищенко сообщил свой адрес постоянному продавцу? Тот и написал...
Соколов насмешливо поддакнул:
— Ну конечно! Этот Мурзаев пишет за тридевять земель, чтобы обрадовать закрытием своей лавочки. — Перешел на серьезный тон. — В жизни, конечно, всякое бывает. На старости лет порой такие странности случаются с людьми, что диву даешься. Может, и этот самый Мурзаев стал графоманом и изыскивает любую возможность для переписки. Такие случаи медицине известны. Я знаю одну особу, которая через каждые пятнадцать минут руки моет. Особа боится микробов.