— Ты, мухомор, кто такой? Живо представься!

Городовой возмущенно прохрипел:

— Ну, Казанской части второго участка городовой Дмитриев! А кто ты такой, что бродишь по ночам, да еще раздетый? Пошел! — и вновь дернул за рукав Соколова, да так, что золотая с бриллиантом запонка отскочила и застряла в обрешетке пола.

— Я граф Соколов! — зло ответил сыщик. — Держитесь, подлецы!

Дальше, как легко догадался читатель, случился некоторый скандал. Закончился он тем, что под руку подвернулся некий борзописец из газетки. В дневной выпуск успели заверстать бойкую статейку, но о ней — чуть позже.

Как бы то ни было, Соколов добрался до отцовского дома. Могучее тело гения сыска после всех передряг сморил богатырский сон.

О том, что сын находится в доме, старый граф Николай Александрович узнал лишь за утренним чаем. (Кофе он не пил, называя его «пойлом кухарок».)

И это немудрено. Где-то возле одиннадцати часов раздался телефонный звонок от министра внутренних дел Макарова. Министр разговаривал со старым графом весьма почтительно и осторожно.

Разговор шел на французском языке, — это стало обычаем, дабы телефонные барышни не могли знать его содержания. («Вертушки», то есть аппараты с автоматическим набором, в обеих столицах с той же конспиративной целью установили лишь большевики, ибо не только французским — русским многие из них владели кое-как.)

Министр спросил про здоровье графа, про то, едет ли он на званый обед к государю в среду в Петровский зал Большого Петергофского дворца, что думает о развитии отношений с Англией.

Закончив этот разговорный политес, министр подошел к главному:

— Я, граф, в восторге от вашего сына! Такие блестящие способности, весь пошел в вас. Я готов сделать его начальником департамента.

— Боюсь, что Аполлинарий этого не захочет. Ведь вы, Александр Александрович, знаете, что нынешняя молодежь мыслями вдаль не простирается, — это метко еще Герцен заметил.

— Жаль! Государю в его великих преобразованиях России так нужны люди, зрелые разумом, готовые идти с правительством за народ и с народом. Государь чутко прислушивается к голосу мыслящих людей, людей прогресса и вполне практических.

Старый граф воскликнул:

— Александр Второй в своей речи к московскому дворянству высказал мудрейшую мысль: «Господа! Лучше, чтоб необходимые государственные перемены сделались сверху — нежели снизу».

— Боюсь, что переворот движется на нас, словно вулканическая масса на несчастные жертвы. И ваш сын один из тех, кто должен остановить эту смертоносную лаву. — Голос министра сделался бархатным. — Кстати, Аполлинарий Николаевич не у вас нынче?

Министру донесли, что после всех ночных приключений Соколов-младший скрылся во дворе дома своего отца на Садовой. Об этом показал и городовой, дежуривший на углу Невского и проследивший подозрительную фигуру, облаченную лишь в жилетку.

Задавая свой вопрос, министр был твердо убежден: старый граф, как и все люди его круга и времени, никогда не опускается до лжи. И как бы ни были сильны отцовские чувства, он откроет сына.

Но старый граф пока еще ничего не знал о своем шаловливом дитяте, всполошившем полицию всей столицы. Не знал, что этажом выше тот мирно дрых на широченной дубовой кровати, по преданию некогда принадлежавшей замечательной и милосердной царице Елизавете Петровне, дочери Преобразователя.

По этой причине старый граф искренне и даже с некоторым удивлением отвечал:

— О чем это вы, Александр Александрович? Аполлинарий не приезжал в столицу.

Министр вздохнул:

— Я, граф, спросил на всякий случай! — Помедлил, добавил: — Но если Аполлинарий Николаевич объявится у вас, передайте, что я очень прошу протелефонить мне.

Разговор был окончен. Министр тут же отдал приказ выставить возле особняка на Садовой наружную службу, дабы контролировать каждый шаг своевольного Аполлинария Соколова. И строго добавил:

— Ни в коем случае не допустить встречи молодого графа с государем.

При этом министр забыл добавить, как это сделать.

Повесив телефонную трубку, старый граф задумался: «Неужто министр лучше знает, где мой ребенок? Ну и времена наступили — непереносимые!»

В гостиной с утренним докладом появился старший слуга Семен. Это был удивительно сохранившийся реликт навсегда канувшей в Лету эпохи.

Когда объявили вольную, красавцу кучеру Семену исполнилось лет двадцать. Был он всегда трудолюбив и приветлив, трезв и даже табаком не баловался, а на гармошке играл так, что его нарочно приглашали, когда к господам гости приезжали.

Тут объявили вольную. Семен повалился в ноги графу, со слезами на глазах умолял не отторгать его, оставить при доме. Просьба была удовлетворена. Семен стал самым нужным и близким человеком. Ему доверяли ключи от амбаров и кладовой, — никогда не пропало и на полушку. Он знал фамильные предания и тайны.

Когда родился Аполлинарий (семья в это время жила в Москве, в Хомутках), Семен по своей охоте стал его дядькой. И эту любовь он сохранял до старости.

Семен поставил на специальный столик большой серебряный поднос с газетами. Затем, загибая пальцы на руках, рассказал о домашних новостях: горничная Клавка обожгла чайником руку, псаря Анисима застали с гувернанткой соседей мадам Аннет — в самой соблазнительной позе, повар Фока снова запил, жеребец Арамис сильно укусил конюха Василия...

Старый граф вдруг острым взглядом уперся в Семена и с усмешкой произнес:

— Ты почему молчишь, что в доме Аполлинарий?

— Так вы, ваше превосходительство, не изволили спрашивать! — отвечал не смущаясь Семен. — Чего я буду вас попусту беспокоить? Нынче уже под утро сплю себе, вдруг меня словно кто под бок толкнул. Думаю: «Господи, чего такое? Может, лампадка опрокинулась? Как бы пожара не случилось! Или вор в дом пробрался?» Вышел я в людскую — и глазам не верю: сам

Аполлинарий Николаич пожаловали...

— Через какие двери он вошел? Все ведь заперто.

— Ставенку железную на заднем дворе выломать изволили, окошко открыли и вошли. Вот какие деликатные! В своей они спаленке, я им и белье свежее постелил.

Старый граф хмыкнул, приказал:

— Пусть сюда идет! — и занялся свежими газетами. Идеальный продукт времен благословенных побрел выполнять поручение.

В доме творилось что-то необычное, восторженнорадостное.

— Молодой граф приехал! — неслось отовсюду. Кухарки, горничные, похотливый псарь Анисим (старый граф любил псовую охоту), укушенный конюх Василий, нетрезвый повар Фока — все это одновременно радовалось и кричало, обнимало, висело, целовало Аполлинария Николаевича.

Тот, в конце концов, освободился от объятий и рукопожатий, вошел в гостиную. Отец сидел за обеденным столом. Перед ним стоял массивный граненый стакан в серебряном подстаканнике, в руках — газета.

Граф встал, подставил для поцелуя бритую щеку, произнес несколько дежурных фраз. Затем, взглянув на сына, потряс газетой:

— Одни возносятся военными подвигами, другие — на государственном поприще, а ты, сынок любезный, — безобразиями?

Соколов поднял бровь, с интересом воззрился на отца. Тот, опустившись в кресло, стал неспешно, со смаком читать:

— Заголовок: «.Аристократические забавы — убийства и мордобой!» Прекрасно! А дальше — не хуже: «Известный публике граф Аполлинарий Соколов прославился не только своими подвигами на полицейском поприще. О его безобразиях наслышана, кажется, вся империя. Минувшую ночь сиятельный сыщик отметил настоящими преступлениями. Как стало известно из хорошо информированных источников в полиции, во дворе фешенебельной гостиницы “Астория” он без всяких причин застрелил приехавшего из Москвы в служебную командировку инженера г. Мурзаева. Затем среди ночи решил позабавить себя ездой на шедшем в депо трамвае седьмого маршрута. Когда скромный труженик электрической тяги кондуктор г. Сапогов и специально приглашенный городовой Дмитриев начали вежливо увещевать сиятельного хулигана и просить оплатить проезд стоимостью в 5 (!) копеек, то дебошир вышвырнул их на проезжую часть. Последствия этого варварского акта ужасны: верный страж порядка г. Дмитриев попал под проезжавшую мимо бричку и сломал себе ногу, а г. Сапогов получил ссадины и ушибы. А что преступный аристократ? Обладатель одного из крупнейших в России состояний, нажитых на поте и крови трудящихся и угнетенных масс, скрылся за крепостными стенами роскошного особняка своего не менее сиятельного папаши.