Он с раздражением обнаружил, что его личные дела стали предметом всеобщего внимания и обсуждения.

— Кто это, похожий на турка?

— А, это новое увлечение Кончи Видаль.

Как только он входил в комнату, где была она, люди охотно расступались и давали ему пройти к ней, но потом смыкались вокруг них плотным, любопытствующим кольцом. Даже его оркестранты выработали какую-то особую улыбку, и, когда он поворачивался к ним спиной, он физически ощущал, что улыбка эта становится шире. Однажды, сорвавшись, он замахнулся кулаком на саксофониста и тем прервал утреннюю репетицию. Его извинения джазисты впустили в одно ухо и выпустили через другое; он никогда не был с ними на дружеской ноге, а теперь они относились к нему с откровенной враждебностью. Они ворчали, что он пренебрегает репетициями и вместо этого возит свою любовницу по магазинам.

Тогда Пако решительно порвал с сеньорой. Он перестал замечать ее присутствие в ночных клубах и не брал трубку, когда она звонила. Она написала ему, спрашивая, в чем дело, но он не ответил. Она несколько раз заезжала к нему в отель — его там никогда не было.

Он возобновил свои одинокие экскурсии по городу, но они не приносили ему былого успокоения: жаркие улицы с бестолковым движением ассоциировались теперь с обреченностью, грязью, опасностью, болезнями и насильственной смертью. Город был пропитан каким-то ядом, медленно отравлявшим всех и вся: и мир роскошных вилл, в которых жили сеньора и ее друзья, и мир жалких лачуг, лепившихся возле сточных канав. Светские львицы могли играть в маджонг дни и ночи напролет, отрываясь от игры, только чтобы поесть или облегчиться; женщины из трущоб завтракали, обедали, ужинали и кормили младенцев грудью прямо у игорных столов, а зачастую тут же отправляли естественные надобности. А девушки, жившие в мире, где постели кишели клопами, где в комнатах вместе с людьми нередко жили свиньи и домашняя птица, а в канавах плавали нечистоты и дохлые крысы, были так же причесаны, наглажены, накрашены и надушены, носили такие же шелковые блузки и нейлоновые чулки, такие же часы и драгоценности, что и избалованные дочки из мира широких авеню.

Пако чувствовал, что в обоих мирах было что-то нереальное, казалось, что люди, населявшие их, как бы не жили вовсе, они отрицали окружающий мир, но отрицали его не так, как мистик отрицает его своим аскетизмом или религиозный реформатор — своим провидением будущего: их отрицание было сродни отвращению, испытываемому курильщиком опиума. Они перешагивали через реальность мира так же, как перешагивали через сточные канавы возле своих домов, — с рассеянной гримасой туриста, с отчужденной брезгливостью иностранца. Их замутненный взор не воспринимал ни безвкусной роскоши вилл, ни убожества залатанных лачуг, где четыре, а то и пять семей ютились в одной комнате и вместе готовили еду, вместе ели, вместе стирали белье и мыли посуду в вонючих коридорах, где не было уборных и люди пользовались невероятно грязными общественными туалетами, а чаще облегчались за любым углом. Они не замечали ни жары, ни пыли, ни грязи, ни дохлых крыс, но точно так же не замечали и сомнительного великолепия магазинов в центре города и щегольских клубов, потому что грезили наяву, а в воображении все они, богатые и бедные, уверенно шагали по миру, в котором отлично освоились: в этом мире были облицованные мрамором холлы, ванны из слоновой кости, роскошные костюмы и платья; они гуляли здесь по улицам, каждая из которых была Парк-авеню, все мужчины здесь были Пирпонтами Морганами, а все женщины — нестареющими, неувядающими кинозвездами. В реальном мире можно было обходиться горстью холодного риса в день и справлять нужду в ведро на дворе, спать на кишащей клопами циновке или защищаться от всего этого, вздыхая и поднося к носу надушенный платочек, упиваться видом роскошных ручных часов (сейчас все магнаты с Уолл-стрита носят такие) или вечернего платья (сейчас все первые дамы Нью-Йорка носят такие)… Можно было улыбнуться и отстраниться от серого ужаса, жалкой реальности, перенестись в сверхъестественный, грандиозный, изумительный, роскошный мир Великой Американской Мечты, созданной кинематографом.

И все же на лицах читалась напряженность; она была и в бегающих глазах, и в холодной испарине, и в натянутой улыбке, даже в походке, которую они тоже переняли, в манере танцевать — никогда для собственного удовольствия, никогда с легкостью, но всегда потея от страха оказаться не на высоте, от страха не произвести впечатление, от страха не быть такими, как другие, как идолы американского кино. И поэтому все они дергались в танцах еще утрированнее и смеялись еще беззаботнее, покрывались холодным потом и агонизировали, а сеньора де Видаль, сидя в одиночестве за своим столиком, грызла соленые арбузные семечки, оставаясь спокойной и сдержанной, в то время как люди вокруг кривлялись и шумели, — и в конце концов Пако понял, что, хотя он бежал от нее, а она не преследовала его, он не спасся, не сдвинулся с места: она всегда была вот здесь, рядом, улыбалась за его спиной и грызла соленые арбузные семечки.

Он продержался неделю, а потом перестал скрываться, и она снова завладела им.

Опять он сопровождал ее повсюду совершенно открыто, потому что, сказала сеньора, не могли же такие люди, как он и она, обращать внимание на вздор, который мелют досужие языки. Но под ее внешним спокойствием он ощущал панический страх и чувствовал, что земля колеблется под его ногами: их необитаемый остров оказался заминированным. Непосредственность первых дней ушла, они как бы провели границы, через которые не смели переступить. Он был с ней мрачным и нервным, она стала более внимательной к нему, и теперь они, хотя никогда не были любовниками, походили на них больше, чем когда-либо.

— Кто это, похожий на турка?

— А, это новое увлечение Кончи Видаль.

Пако страдал от напряженности в их отношениях и еще от того, что постоянно чувствовал себя под наблюдением — всегда и везде. Он перестал писать Мэри. До истечения контракта оставалось еще три месяца.

Как-то раз, жарким днем, он поджидал сеньору в гостиной: она должна была прийти с минуты на минуту. Он задернул занавеси, потому что у него от жары разболелась голова, лег на софу, зарылся лицом в подушки и вдруг острее, чем обычно, почувствовал, что за ним наблюдают. Он поднял голову и увидел девушку, стоявшую в дверях. Он сразу же понял, что это ее дочь. Он встал. Она вошла и сказала, что ее зовут Конни Эскобар. Затем сообщила, что, вероятно, мать не скоро придет домой — случилось ужасное несчастье: несколько ее подруг, дам, занимавших высокое положение в свете, убиты бандитами в провинции. Их изувеченные тела только что привезли в морг, и мать вызвали для опознания трупов.

Пока она говорила, Пако внимательно разглядывал ее — они стояли близко друг к другу в затемненной комнате, — и в уголках его губ заиграла улыбка. Он все больше и больше проникался уверенностью, что именно эта девушка следила за ним — и не только сейчас, когда он лежал на софе, а все время. Он видел, как она бесстрастно смотрит на его подрагивавшие губы и сузившиеся глаза. Она спросила, не болен ли он. Смахнув пот с бровей, он обругал жару. Она предложила отвезти его за город — там, возможно, прохладнее.

У нее была желтая машина с откидным верхом. Пако курил, она следила за дорогой, и оба молчали. Они пронеслись мимо раскаленных окраин и вырвались на простор. Потом они свернули с шоссе, автомобиль прошуршал по траве и наконец уперся в бамбуковую рощу у реки. Как только машина замерла у самой воды, он обнял девушку и сразу же почувствовал огромное облегчение. Он видел ее дрожащие веки, беззвучно открывавшийся рот, а тела их неудержимо влекло друг к другу. Он коснулся губами ее губ, и это прикосновение таким взрывом отозвалось во всем его теле, что у него выступили горячие слезы. Но когда, застонав и прижавшись губами к ее подбородку, потом к ушам, потом к шее, он почувствовал, как давняя боль наконец-то оставляет его, она открыла глаза и со стоном оттолкнула его. Он отпрянул, изнемогающий от желания, в полном смятении, со слезами в глазах и со стоном в горле, а она выпрямилась, вытащила пудреницу и, нахмурившись, принялась разглядывать себя в зеркало. Он прижался губами к ее плечу, но она бесцеремонно отпихнула его локтем. Он резко схватил ее за руку — пудреница выскользнула из ее пальцев; стремительно повернувшись, она наотмашь ударила его по лицу. От удара он откинулся назад, стукнулся головой о дверцу и тут же вышел из транса. Он с удивлением уставился на ее злое, искаженное лицо, а она, презрительно выплевывая слова, спросила, уж не думает ли он, что она такая же легкая добыча, как ее мать? Он попытался сесть нормально, но она неожиданно рванула машину с места, и он опять нелепо упал на сиденье, а она расхохоталась. Весь обратный путь до города она тряслась от хохота, Пако молчал. Когда шоссе влилось в городские улицы, она, подавляя хохот, повернула к нему насмешливое лицо и спросила, куда его подвезти.