В тот же вечер она появилась в «Маниле — Гонконг». И потом всю неделю приходила туда каждый день — Пако легко угадывал ее присутствие, даже оставаясь спиной к публике: она всегда была там, где шумели больше всего. Время от времени она танцевала, бродила меж столиков, смеялась и громко разговаривала, но стоило ему повернуться лицом к залу, его глаза неизменно встречали ее взгляд. Он улыбался и смотрел сквозь нее.

Сеньора не показывалась. Пако слышал, что она заболела и никого не принимает — трагическая гибель подруг потрясла ее. Он ни разу не навестил ее, даже не позвонил. Он чувствовал, что и сам заболел от яростного желания заключить ее дочь в объятия, но в полусне-полубреду, наполненном уплывающими видениями, женщина, которую он преследовал, была о двух лицах, и, хотя Пако из последних сил пытался догнать ее, он в то же время страшился минуты, когда она остановится и повернется к нему своим вторым лицом.

Спустя неделю его оркестр начал играть в «Шанхайском бульваре», и Конни была там, когда один молодой человек застрелил другого, потому что оба хотели сидеть на одном и том же месте. В тот вечер, еще задолго до убийства, атмосфера в клубе была напряженной, потому что туда явились два соперничавших политикана, каждый со своей свитой прихвостней и телохранителей. Управляющий клубом подбежал к Пако и попросил играть без перерывов и притом погромче. Политики заняли столики в противоположных концах зала. Люди потрусливее поторопились уйти, те, кто похрабрее — Конни среди них, — остались и нервно танцевали, ожидая, когда начнется стрельба. Однако ничего не произошло. Соперники то и дело ходили друг к другу в гости через весь зал, вместе выпивали, обменивались рукопожатиями и хлопали друг друга по спине; в полночь они, сопровождаемые своими неулыбчивыми телохранителями, мирно удалились. Люди, оставшиеся в клубе, вначале перетрусившие, а теперь разочарованные, почувствовали себя обманутыми, и нервная атмосфера не разрядилась. Ссора из-за места между двумя молодыми людьми кончилась тем, что оба выхватили пистолеты и начали стрелять — менее удачливый неверными шагами пересек танцевальную площадку, потом согнулся пополам, прижав руки к животу, и свалился всего в полуметре от Конни, которая, как только началась стрельба, бросилась ничком на пол. Увидев кровь, она завизжала, и Пако, выскочив из-за барабана, бросился поднимать ее, а в это время вопящие от страха люди, натыкаясь на стулья и столы, в панике рванулись к выходу.

Пако дотащил девушку до кухни и там, поставив на ноги, тряс до тех пор, пока она не перестала визжать. Неожиданно она покачнулась, и ее вырвало. Он заставил ее выпить воды. Она бросилась к нему на грудь и разразилась рыданиями. Он снял с себя пиджак и набросил ей на плечи, потом повел ее к машине. С неба падал мелкий дождик, замутнявший лунный свет. Он вел машину по мокрым улицам, одной рукой крутя баранку, а другой прижимая девушку к груди, пока она не выплакалась. Потом он затормозил, заставил Конни вытереть лицо и дал ей сигарету. Они курили, отодвинувшись друг от друга: им обоим было немного стыдно. Ему было стыдно за свою злость и ее детский страх, ей было неловко, потому что он проявил к ней нежность. Потом она выбросила сигарету и снова прильнула к его груди, а он обнял ее одной рукой и прижался губами к ее волосам. Когда она подняла к нему лицо, он поцеловал ее мокрые глаза, нос, дрожащие губы. Свободной рукой он включил мотор, а она спросила, куда они направляются. Он ответил, что его отель совсем недалеко, всего в нескольких кварталах; она обняла его обеими руками, и он почувствовал, как шевелятся губы, прижавшиеся к его шее. Машина неслась по затихшим улицам. Но когда они подъехали к отелю, она еще теснее приникла к нему и отказалась выйти из машины. Усталость поборола в нем желание, и он согласился отвезти ее домой, но она попросила сначала заехать в китайский квартал.

Они ехали через трущобы, где жили манильские китайцы: мокрые стены, мокрый булыжник, горбатые мостики, переброшенные через зловонные канавы, убогие домишки, ронявшие капли дождя на узкие извилистые улочки, а по бокам вырисовывались неровные ряды крыш и стреловидные силуэты пагод, Мокнувших в дождливом свете луны. В какой-то лавчонке — она долго колотила в ставни, пока хозяин не открыл дверь, — Конни купила куклу, объяснив Пако, что кукла нужна ей для благодарственного подношения. Она уверенно указывала дорогу в лабиринте улочек, и наконец они добрались до маленькой площади, которую с трех сторон замыкали какие-то дома, а с четвертой — заросший водяными лилиями грязный канал с переброшенным через него деревянным мостиком. По этому мостику они и вышли на площадь. Она велела ему остановиться у среднего здания каменного строения с балюстрадой, к которой с улицы вели три ступеньки — на верхней лежали два каменных льва. Пако понял, что это храм. В открытой двери, укрывшись от дождя, сидел старый китаец с редкой бороденкой и курил длинную трубку, а в темноте за его спиной мигали свечи. Конни, взяв куклу, вышла из машины — она не позволила Пако сопровождать ее, — взбежала по ступенькам, кивнула старому китайцу и скрылась во мраке. Когда она минут через десять вернулась, куклы у нее уже не было. Она ничего не объяснила, а он не спрашивал. Он довез Конни до ее дома, и, прощаясь, она сказала, что он может ехать в отель на ее машине, а утром она пришлет за ней кого-нибудь.

На следующий вечер она не появилась в клубе, и он вспомнил, что, расставаясь с ним накануне, она сказала «прощай», а не «до свидания», но тогда он был слишком утомлен от всех ночных переживаний и не обратил на это внимание. Он вспомнил, как двигались ее губы, когда она произносила это слово, и как резко она повернулась потом, а он сидел и бездумно глядел поверх руля. Он вспоминал, как в лунном свете в ее глазах блестели слезы, как влажный ветер шевелил ее волосы, с какой нежностью она держала в руках куклу и какое глубокое умиротворение было на ее лице, когда она вышла из храма. Он вспомнил, как она прижималась губами к его шее, когда они ехали к отелю, и понял, что все это время она страстно молилась: то, что он тогда принял за поцелуи, было молитвой. Его больше не мучило любопытство, и он уже забыл свое отвращение и злость, он сознавал только, что его несет какой-то мощный поток и ему надо бороться с течением, что это не он должен стремиться к ней, а она — к нему, потому что силы притяжения так же неумолимо влекут ее, как и его, и в конце концов эти силы притянут Конни к нему.

И когда однажды ночью, две недели спустя, он, выйдя из клуба, увидел ее желтую машину и ее лицо за стеклом дверцы, мир вокруг медленно поплыл, разноголосица покидавших клуб полуночников затихла в отдалении, лунный свет превратился в реку и река понесла его к ее машине — он двигался, как в замедленных кинокадрах. Машина поплыла сквозь лунный свет, а они покачивались рядом, то касаясь друг друга, то вновь отдаляясь, словно нити водорослей в ручье, и не могли ни говорить, ни протянуть друг другу руки — настолько могуч был несший их поток. Но когда машина затормозила у его отеля, их словно выбросило на берег, он повернулся к ней — она ждала его: они замерли в объятиях, дыхание их смешалось. Он открыл дверь и увлек Конни за собой; она подалась было к нему, но будто приросла к сиденью и, стараясь встать, покрылась потом от усилий, а он тщетно тянул ее к себе. Они оторвались друг от друга, плача от замешательства и отчаяния, он включил мотор и вслепую повел машину по залитым лунным светом улицам, не зная и не желая знать, куда едет, но, когда черные строения китайского квартала сомкнулись вокруг, он понял, что с самого начала они ехали именно туда.

В той же лавочке она опять купила куклу, потом машина подъехала к храму, и Конни прошла внутрь; после минутного колебания он последовал за ней. Старый китаец взглянул на него исподлобья, но не остановил. Он прошел по длинному темному коридору и оказался в похожей на пещеру комнате. Пол был покрыт соломенными циновками, перед статуей бога войны горели оплывшие свечи и дымились курительные палочки. Конни нигде не было видно, но человек, выросший в Гонконге, знает, как устроен китайский храм; он начал обходить боковые ниши и скоро в одной из них нашел Конни — она стояла перед освещенным свечами алтарем. Когда он вошел, она не обернулась. Маленькое помещение было наполнено запахом воска и курительных палочек. Он встал за спиной Конни и посмотрел на божка — старый толстый божок с отвисшей грудью, лысый и большеухий, сидел, как Будда, и поглядывал на него с хитрецой, два пупка на его огромном животе подмигивали так же хитро. Конни положила куклу на колени божку, повернулась и пошла прочь. Пако отстранился, чтобы не прикоснуться к ней, почувствовав неожиданную злость. Ее слабая улыбка подтвердила, что она поняла его состояние.