— Кто-то очень сильный, — задумчиво сказал приор и, к великому сокрушению Аарона, тут же добавил: — Но ты еще ребенок, сын мой, чтобы понять это.

Ответ Тимофея смешил Аарона, ответ приора настораживал. Но ничего нового он не мог выведать, и вновь Феодора Стефания заслонила собой мужа. Заслонила своей стройной фигурой, зелеными глазами и золотыми волосами, голосом, смехом и прежде всего вызовом, брошенным Тимофею. Аарон знал ее только по рассказам приятеля, но знал хорошо. Целуя во сне оттиски больших, сильных пальцев на мокрой земле, он уже знал, что это следы не Аталанты-охотницы, а Феодоры Стефании. Еще в Гластонбери ему неоднократно являлся сон, что он вырывает у Менелая меч, которым тот хотел пронзить Елену. Теперь, заново переживая этот сон, он уже знал, что вовсе по за Елену так боится…

Между друзьями пробежал холодок. Аарона обидело, что Тимофей перестал с ним разговаривать о Феодоре Стефании, а вопросы отсекал коротко и сухо, иногда даже резко. Больше всего донимал Аарона вопрос, продолжает ли Тимофей и дальше заниматься умерщвлением плоти. Из обрывочных слов приора явствовало, что да. Во всяком случае, в монастырской библиотеке Тимофей неизменно был частым гостем и просиживал там все дольше. Аарон начал болезненно воспринимать угрозу своему превосходству. Разумеется, он тут же высмеивал себя за подобную глупость, ибо какое может быть сравнение между рыбаком, почти с младенчества неизменно закидывающим сеть в глубины озера, над которым живет, и странствующим торговцем, которого занесло к озеру, где он, пока не укажут дорогу, забавляется тем, что закидывает удочку, а доселе и в руках ее не держал! Холодок, однако, рос. Сколько раз уже случалось, что Тимофей бывал в монастыре и уходил, не перекинувшись с Аароном словом. И вот как-то в начале сентября два часа он просидел у приора и потом не позвал приятеля, чтобы, как раньше, рассказать, о чем шел разговор. А ведь видно, что о чем-то важном, так как приор потом весь вечер ходил возбужденный и мрачный. А на другой день послал одного монаха за Тимофеем. Аарона это чуть до слез не довело. После нового долгого разговора с Тимофеем приор, еще более взволнованный, велел подать лектику и отнести его в базилику Петра. Аарон чувствовал, что происходит что-то чрезвычайно важное. Что-то такое, в чем принимает участие Тимофей. А его, Аарона, никто не зовет участвовать в делах, где чувствуешь, где знаешь, что происходит что-то важное.

После возвращения из базилики вновь разговор приора с Тимофеем! Но это уже последний. И больше Тимофей в монастыре не появлялся. Аарон не жалел, не тосковал. Ему только не давали покоя слова из последнего разговора. Сквозь щель неприкрытой двери, соединяющей библиотеку с кельей приора, он увидел, что Тимофей стоит на коленях, а приор благословляет его:

— Я верю тебе, сын мой, но святейший отец не велит мне верить.

— Как бы он не пожалел, — глухо ответил Тимофей. Сухо и с какой-то одержимостью.

Оказалось, что пожалел.

Потому что случилось то, о чем Тимофей напрасно старался предупредить папу: Рим нарушил верность папе Григорию Пятому.

Сентябрьской ночью Рим пришел с факелами к стенам Леополиса, швыряя камнями и крича: «Respublica!» Еще заставил благодарить, что только изгоняет, а не убивает.

На башне Теодориха — по левую руку от прячущего меч в ножны ангела — сверкнули серебряные орлы, знаки патриция. Патриция Римской империи. Но какой империи? Ведь разбушевавшийся, взбунтовавшийся Рим согласным воем отвечал не только на «не желаем германского папу», но и на «не желаем германского императора». И то и другое «не желаем» бросал страстным голосом в сводчатое окно замка, что напротив колонны Марка Аврелия, Иоанн Феофилакт.

В старом здании курии на Римском Форуме поспешно готовилась к трудной игре в сенат галдящая орава черноглазых, темноволосых, не умеющих ни читать, ни писать подростков, внуков Марозии и Феодоры, знаменитых некогда повелительниц Рима, а еще более знаменитых, буйно плодоносящих жриц любви.

Улицы закипели монахами, которые скинули темные длинные одеяния и вызывали восторженные крики своими широкими шляпами с петушиным пером и штанами, где одна штанина красная, а другая желтая, ужасно широкими снизу и обтягивающими сверху.

Кардинал-диакон храма святого Лаврентия, излучая торжествующую улыбку, наспех купил несколько коней, чтобы торжественно ввести их в церковный неф. Вновь подпрыгнули цены на тускуланские вина. И вновь зазвучал между алтарями звонкий, радостный, чувственный женский смех.

Небо, казалось, стронулось со своих опор. Звезды сошли со своих извечных орбит. Это с тысячами трепещущих, словно звезды, факелов валила огромная толпа по старой Номентанской дороге. Тысячи голосов раздирали тишину, с которой успели уже свыкнуться глицинии, украшающие виллу, окруженную розовыми колоннами. Консула Иоанна Кресценция просто вырвали из теплых объятий жены и на плечах тысяч людей понесли к Капитолию. Там его, словно тюк, бросили на древние ступени, розовые от света факелов и такие холодные для ног, согретых ступнями Феодоры Стефании. Там Рим преклонился перед ним как перед патрицием.

У Иоанна Кресценция была хорошая память и он знал, что у Рима память плохая. Так что он не прилагал больших усилий, не завидовал красноречию Иоанна Феофилакта, он бросал в тесную толпу те же самые слова, которые произносил несколько лет назад, когда изгонял других, давних пап… и примерно те же самые, которые произносил его отец, изгоняя других, еще более давних…

Словом, «стихийный взрыв многих тысяч, превыше всего любящих свободу», «бессмертное волчье племя квиритов», «златое руно свободы», «благая жертвенная кровь, каждая капля которой стала морем масла, питающего священный огонь благородного гнева» и еще, что «римский народ, всегда римский народ и только римский народ».

И римский народ верил, что превыше всего — он, всегда он и только он.

— Стадо глупцов, — сказал братьям Иоанн Феофилакт, отходя от сводчатого окна в глубь комнаты.

— Стадо глупцов, — повторил Тимофей слова дяди, вытирая кровь с лица зеленым, прозрачным платком, который Аарон время от времени мочил в холодной воде.

На сей раз синяк был у Тимофея не только на лбу. Все лицо синее, а из жутко распухших губ и из-под левого уха текли струйки крови.

Время от времени он совал палец в рот и трогал верхние зубы.

— Шатаются, — установил он глухим, полным ярости шепотом, стараясь не смотреть Аарону в глаза. Но потом пересилил себя, взглянул и даже попытался улыбнуться.

Избитый, охающий, плюющийся кровью и даже зубами, он считал, что ему еще повезло. Ах, как повезло! Он не сомневался, что дядья и двоюродные братцы без колебаний всадили бы в него нож или просто тихо придушили бы, если бы догадались — прежде чем он ускользнул, — что именно он решил предпринять.

Иоанн Феофилакт, разумеется, не запачкал своей холеной руки таким низким делом, как битье. Но когда Тимофей, дерзко глядя ему в глаза, крикнул: «Лисы и змеи! Нож в спину — вот девиз тускуланских графов!» — лицо Иоанна Феофилакта с выражением на нем не гнева, а огорчения и неудовольствия стало медленно обращаться к противоположному углу, где, набычившись, стояли всей ватагой, готовые к прыжку, младшие братья и кузены. Они с лета поняли, что означает медленный поворот огорченного лица. И ответили великолепно согласованным прыжком гончего пса, нет, даже леопарда. Били Тимофея долго, деловито, старательно и почти бесшумно. Потом пинками выбросили за дверь. Усталые, потные, они были уверены, что с него хватит, что проучили его и указали обратную дорогу к семейному единству. Слишком мало у них было воображения, чтобы предвидеть, что не пройдет и часа, как он будет уже за стенами, стонущий, плохо соображающий, но полный решимости заменить папе Григорию Пятому весь неверный Рим.

Он выследил папу в темной роще, куда недавно ударила молния. Встречен он был высокомерным и презрительным вопросом: кто его подослал? Потом: кто его прислал? Но Тимофей не дал себя ошеломить или сбить с толку. Упорство, с которым он шел к намеченной цели, упорство, которое превозмогло привычки и родственные узы, страх и одиночество, слабость и боль, превозмогло даже недоверие и настороженность изгнанника. В монастырь святого Павла истекающий кровью Тимофей вошел в качестве посланца и поверенного папы.