Пусть скажет только одно слово, тогда исчезнет повод для не дающей покоя боли, что вот Тимофея он втягивает в большие и важные дела, а его нет! Долгие годы он вздыхал, что должен сидеть над рукописями, а ведь он создан для деяний, равных Геракловым! И во сне и наяву виделся ему мощный бег рядом с Аталантой на калидонского вепря. Вот его Калидон! Одно слово, только одно.

Тем временем Тимофей обсуждал, какой дорогой им идти. Со смирением он сказал, что позволяет себе указывать дорогу потому, что святейший отец, поскольку он германец, наверняка не знает окрестностей Рима, тогда как нет такой тропинки, по которой бы он, Тимофей, не проходил десятки раз. Аарона поразили слова «поскольку германец». Интересно, не задело ли это и папу? Не прозвучало ли это в его ушах так же, как если бы вышло из уст Кресценция? Тимофей советовал обогнуть город, пересечь Тибуртинскую дорогу и попытаться перейти Тибр вброд повыше Мильвийского моста. А выйдя на Фламинскую дорогу, с сумерками можно направиться в Сполето, тамошний князь наверняка не откажет изгнаннику в гостеприимстве. К тому же там стоит саксонский отряд, он маловат, конечно, чтобы предпринять попытку вернуться, но достаточный, чтобы обеспечить полную безопасность на месте.

Широкий капюшон был низко надвинут на лицо папы, и трудно было понять, слушает ли он говорящего. Тимофей считал, что слушает. Потому его страшно поразило, когда Григорий Пятый прервал его вопросом:

— Скажи, почему твой род нарушил мне верность?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что явно сбил Тимофея с толку и лишил его уверенности. Заикаясь, он стал что-то мямлить, объяснять, весьма напоминая дядю Иоанна Феофилакта или Кресценция… Он просит у святейшего отца прощения, но древняя гордость квиритов… но Республика…

Аарон вновь зажмурился. И был уверен, что папа вот-вот взорвется. Тог действительно взорвался, но не гневом, а смехом, который показался в этих условиях просто невыносимым.

Смеясь, папа приглядывался к золотистым волосам Тимофея, к тонущим в синяках зеленоватым глазам, к широким плечам и грубо связанным коленям.

— Тоже мне квирит! — пробормотал он. — Цицерон велел бы такого палками прогнать с Форума. — И добавил, но уже серьезнее: — Читать умеешь? — А когда Тимофей гордо кивнул, продолжал: — Если бы ты взглянул в прекрасные истории, обстоятельно описанные многоученым аббатом Видукиндом, то знал бы, что еще недавно лангобарды, от которых происходите и вы, и Кресценции, были куда большими варварами, чем саксы… что римляне боялись вас, как свирепых псов… Что же это вы возноситесь предо мной? Почему мною гнушаетесь?

В последних словах папы прозвучала горечь, переходящая в грусть, и от этого сжалось сердце Аарона.

— Республика… Республика… — продолжал папа спустя минуту. — Да ты почитай мудрейшего Августина о судьбах могущественных держав… И поучительный Иеронимов перевод «Хроники» Евсевия… А что пророк Даниил провидел во вдохновенном видении? Ужасные колоссы на глиняных ногах… Вот смотри, не будь этот родник священным, кинул бы я туда твой башмак, и он поплыл бы… Будешь пытаться — рукой, обеими руками, палкой — обратно его выхватить, а течение все равно с собой его понесет, потому что оно сильнее… А если достанешь его из потока? Не наденешь на ногу, потому что мокрый… Попробуешь высушить, тоже ничего не даст, потому что ссохнется… Мертвый будет…

В голосе Тимофея послышался испуг, когда он на одном дыхании, со свистом и шипом выговаривая слова, выдавил:

— Прости, святейший отец, я солгал.

— Что ты говоришь?

— Я говорю, что солгал.

— Где же ты солгал?

— Я говорил: квириты, Республика. А на самом деле я думаю, что-то другое толкнуло моих родичей против тебя… Может быть, и меня толкнуло бы, не будь у меня глаз получше, чем у них у всех.

— Так что же?

— Пиво.

— Что ты сказал?

— Я сказал, пиво, святейший отец.

Аарон подумал, что лучше бы ему оглохнуть. И почувствовал, что заливается румянцем стыда. Он хотел заткнуть уши, но, поскольку папа слушал внимательно, не осмелился.

Прежде всего ему неприятно было слушать, как Тимофей говорил: видимо, губы у него распухли еще больше, и сквозь них протискивалась не обычная людская речь, а глухое бормотание. А еще неприятнее было слышать то, что Тимофей говорил. Аарон не без удовольствия подумал, что один раз закинуть уду в озеро мудрости еще не значит сделать из бродяги рыболова. Тимофей говорил о том, что все могущество тускуланских графов — это виноградники, так как Рим хочет пить, Рим любит пить, Рим должен пить и всегда пить будет, а ничего лучшего для питья он не получил, чем вино, которое ослы доставляют с тускуланских холмов. Но вот пришли саксонские короли. И стали римскими императорами. Стали они пить тускуланское вино. Вино им нравилось, но головы, непривычные к вину и солнцу, быстро пьянели. От вина и солнца. Головы императоров и головы их воинов. И они стали привозить пиво. То самое пиво, вкус и силу которого они впитали с молоком матери. Они, отцы, деды, прадеды. Привозили его издалека. Это верно. Большие хлопоты, большой труд. Но для того они и были могущественными владыками, чтобы преодолевать трудности. Так что привозили пиво, и при этом много пива. Пили. А римлянам было любопытно, что же это пьют их повелители. Любопытно, какой вкус у этих северных варваров. Попробовали. Посмеялись. Принялись поносить. Но пили. Потому что в жару пиво освежает лучше, чем вино. Можно его больше выпить, куда больше, чем вина. Тускуланские графы стали проклинать солнце отцов. «Не даром, — объяснял Иоанн Феофилакт, — кто-то из мудрецов написал, что Аполлон был злым богом, а не благим». Стали тосковать по зиме. Жалеть, что она такая короткая. Но оказалось, что германцы подогревают зимой пиво. И что оно лучше пьется, чем подогретое вино. Со все меньшим грузом возвращались ослы в Тускул. Со все большим шли на север.

Тимофей говорил все медленнее. Все трудней ему было. Много усилий требовалось не только для того, чтобы выговаривать слова, но и для работы мысли. Аарон чувствовал тревогу уже не за него, а за себя. Он чувствовал, как все громче, все живее бьется у него сердце. Сейчас остановится. Должно остановиться. А он уже свыкся с мыслью, что нет. И все же остановится. Папа назовет Тимофея темным глупцом и прогонит от себя. И тогда Аарону придется идти с папой. Придется… придется…

Когда Тимофей умолк, папа долгое время внимательно вглядывался в него. Аарону эта минута показалась веком. Только сейчас он смог наконец разглядеть глаза папы. Они были большие, немного навыкате, светлые-светлые. Такие светлые, что трудно сказать, голубыми их назвать или серыми.

Наконец папа раскрыл уста. Аарон замер.

— Я рад, что ты со мной рядом, — медленно цедя каждое слово, сказал Григорий Пятый.

И больше ничего. Будто ничего не слыхал о вине и пиве.

Он рад! Ему, Аарону, тоже мог бы сказать: «Рад тебе!» Ни у кого, ни у кого из школьных товарищей Аарона ни в Гластонбери, ни в Цере, ни в Реймсе не было и не будет такой возможности, чтобы небесный ключарь сказал ему: «Я рад, что ты рядом со мной». Надо сказать только одно слово. Он же понимает, отлично понимает, что охотница Аталанта — это сон о Григории Пятом.

Именно вновь мысль об Аталанте приносит Аарону благое' успокоение. Более того, чувство гордости. Более того, чувство могущества. Когда-нибудь, когда святейший отец вернется в Рим, он скажет окружающим его епископам и аббатам: воистину преданнее мне был Аарон, нежели Тимофей! А если не преданнее, то ведь куда более трудную службу взял на себя! Когда Тимофей пошел за мной, Аарон остался, чтобы грудью своей удержать преследователей. Не убежал от Рима, а двинулся навстречу Риму. Бегом направился. Так же, как бежал рядом с Аталантой навстречу вепрю по размякшей земле Калидона. Как Лаврентий не убоялся раскаленной решетки.

Слезы навернулись на глаза Аарона. Слезы умиления перед самим собой. Но и слезы от ощущения своего могущества, жертвенного могущества. Он представил себе, что и другой главой может завершиться книга изгнания Григория Пятого. Вот мраморная гробница в подземелье базилики святого Петра. Подле того места, где лежит Оттон Рыжий. Разве есть место слишком почетное для того, кто пал за столицу Петрову? Пал мученической смертью. Подставив грудь остриям, которые нацелены были в грудь святейшего отца. Аббаты и епископы Романии и Тусции, Италии и Бургундии, обеих Франконий и обеих Лотарингий, а прежде всего аббаты и епископы Британии и Ирландии смиренно преклоняют колени перед гробницей святого мученика. Тысячи горящих свечей, звон колоколов, голоса и пение, пение, пение… пение старцев и отроков, девиц и жен… а среди жен со слезами на глазах прекраснейшим из голосов поет Феодора Стефания…