Женщина просто и прямо дошла до места на ковре, где стояла прежде. Она была серьезна, но нестрога и, не глядя на него, не прятала взора. Разделась она до пояса, большая грудь не обвисала, слишком крупные соски глядели вперед. Диас Грей увидел цепочку, и медальон, и внезапный отблеск стекла, которым было прикрыто маленькое фото. Забыв о пациентке, он пошел за стетоскопом и наклонился, чтобы поправить рычаги кушетки, но вдруг увидел, что голые икры и высокие черные каблуки снова удаляются к ширме. Услышал шуршание белья — она одевалась — и пытался ответить честно, смотрел ли он с похотью на ее грудь. «Десять песо не заплатит, столько я беру с приезжих, или швырнет их мне. Стоит за ширмой, старается совершить чудо. Лицо и тело у нее привыкли к мужчинам, а теперь на нее напал стыд».

Он сел за стол, открыл записную книжку и услышал ее шаги, увидел руку, опершуюся о кипу книг. В руке была перчатка.

— Простите меня. — Она была одета и пытливо смотрела, как он поднимает голову. — Вы думаете, наверное… Я вижу, вы очень заняты.

— Нет, не очень, — сказал он. «Не в этом дело, тут что-то другое, сейчас и начнется настоящее вранье». — Во всяком случае, интересной работы у меня мало. Что же с вами случилось?

— Ничего. Мне стало стыдно. Нет, не потому, что вы меня видели голой. — Она улыбнулась, и естественность этой улыбки была хуже цинизма. «Да, я был прав. К мужчинам она привыкла». — Я разыграла комедию. Сама не знаю зачем… так грубо, глупо, шито белыми нитками. Наверное, это очень смешно, я как будто пыталась соблазнить вас.

— Чепуха какая, — сказал он и смерил ее взглядом, прикидывая, сколько же истины за всей этой ложью. «Ах, если бы она не пришла, если бы я не увидел! Теперь я знаю, я испугался сразу, что не смогу без нее и заплачу за это любую цену. И она это знала с первой же секунды, она заранее в это верила». — Какая чепуха, — повторил он, не зная, как ее удержать. — Поймите, для меня смешное не существует. Во всяком случае, с девяти до двенадцати и с трех до шести. А в прочее время, с некоторых пор, я смеюсь только над собой.

Она не возразила. Сидела она на ручке кресла, все глядя на врача, вынула сигарету, закурила. «Я изливаю душу, как последний дурак, только для того, чтобы выгадать несколько минут и чтобы она посмотрела на меня честно, хотя и вижу, что ее глаза устали от честности». Она посмотрела на него сверху вниз и терпеливо улыбнулась, как улыбаются ребенку.

— Я не спешу. Говорите.

— И потом, все смешное достойно жалости. Однако с этим я покончил. Я не хочу вам докучать и вас задерживать, но вы не знаете, как для меня важно встретить человека, с которым можно поговорить. Хотя всегда выходит, что сказать мне нечего и слушать я не умею.

Она поддакивала слишком рьяно, слишком поспешно, быть может, насмехаясь.

— Да, да. Говорите еще. Я думаю, чем больше мы уверены, что нас поймут, тем труднее нам говорить. Во всяком случае, я…

«Привыкла к мужчинам, но они ей не нужны. Никого и ничего ей не нужно, могу поручиться. Заматерелая эгоистка, верный глаз, умеет выбрать, а с недавних пор ей лень поддаваться соблазнам, лень видеть новые лица, лень даже мечтать. И это не от старости».

Диас Грей встал, развязывая тесемки халата, направился к дальнему окну. Потом, обернувшись, улыбнулся, готовый к защите.

— Так вы говорили про обман…

— Да, надо вам признаться. — Она тоже улыбалась, смотрела в пол. — Я разыграла вас и наврала. Про сердце мне рассказывает муж, это с ним бывает. К концу недели он приедет, и тогда вы его посмотрите. Я его уговорю, он придет. А сама я зашла слишком далеко, разрезвилась, видите ли, разделась. И сейчас же испугалась — что же вы подумаете, когда поймете, что я лгала? Мне стало стыдно, что вы меня сочтете дурой. Можно вам все сказать? — Она улыбнулась снова и, все улыбаясь, медленно обвела взглядом его лицо. — Путешествуем мы по разным причинам, я потом объясню. Но в Санта-Марию я приехала из-за вас, чтобы с вами познакомиться. Я почти ничего о вас не знала. А в воскресенье увидела вас в баре, в гостинице. Вы не сердитесь. Не знаю, зачем я это все говорю, могла бы и помолчать.

— Я не сержусь. Вы говорите, так будет лучше.

— И не обижайтесь. Я подумала, настоящий сельский врач. Понимаете? Прописывает сульфадимезин, клизму, слабительное, иногда делает аборт. Ходит в клуб, заседает в школьной комиссии, дружит с аптекарем, с судьей, с начальником полиции. Наверное, ухаживает несколько лет за учительницей. Если что угадала, простите. Вы так ходите, так одеты, ну, в общем, вы понимаете. Но когда я пришла сюда, я увидела, что ошиблась. Вы ничего не сказали. Я посмотрела вам в глаза, вот и все, и я уже знала, что ошиблась. Не поверите, мне стало стыдно, и тут же я застыдилась, что стыжусь. Подумаешь, какой-то докторишка, сказала я себе, и пошла раздеваться. Потом увидела ваше лицо, ваши руки, услышала голос и поняла, что нельзя, и еще — испугалась, что вы надо мной посмеетесь.

— Кажется, я понимаю. Но в чем же розыгрыш?

Вдруг она скорчила детскую гримасу, несмело засмеялась и села в кресло. Положила ногу на ногу, с трудом сунула руки в карманы.

— Мне посоветовал к вам пойти доктор Кинтерос.

— Кинтерос?

— Ну, ваш друг. Он нам сказал, что вы дружили в университете.

— Да, помню, — сказал Диас Грей.

— И что в Буэнос-Айресе иногда лечили больных вместе.

Диас Грей отошел от окна, прошел мимо нее той походкой, которая в холле гостиницы показалась ей смешной и неуклюжей, и сел к столу. Ему казалось, что он понял, хотя и не слишком ясно; понял ее еще тогда, когда она листала старые журналы в приемной; понял, зачем она пришла, зачем улыбалась, почему у нее холодное умное лицо и зрачки не уменьшаются от яркого света, и почему она обнажила грудь, и почему сейчас, качая ногой, кажется грозной и решительной.

— Ну конечно, — сказал он, — Кинтерос. Он еще в Буэнос-Айресе? «Будет жалко потом признать, что, увидев ее, я испугался только шантажа, хотя такой страх совсем не в моем духе!»

Она подняла глаза и медленно вонзила ногти одной руки в ладонь другой; но глядела она твердо, искала его взгляда, терпеливо ждала и дождалась. Тогда он, пожав плечами, склонился над столом.

— Нет, он уехал в Чили. Его могли арестовать. — Она замолчала, все глядя на него и приоткрыв рот, словно его жалела.

«А, вот оно что. Но мне-то какое дело? Я огорчаюсь, если огорчаюсь, только потому, что разгадка меня не касается. Кокаин или морфий, надо бы догадаться».

— Кинтерос, — сказал он. — Да. Мы очень дружили. Помню, он специализировался на нервных болезнях и стал владельцем или директором санатория. Ему повезло. К тому же у него хватило духу оставаться в Буэнос-Айресе. Для этого, знаете, нужны и смелость, и толстая кожа. Если, конечно, ты молодой врач, какими мы были, и у тебя нет руки на факультете.

Обращался он к привычным предметам, в привычном беспорядке расставленным на столе, твердо веря, что она (глядевшая теперь в потолок) не слушает его и не слышит. Она поднялась и снова жалостливо скривила лицо. Потом шагнула к столу и оперлась о него сжатой в кулак правой рукой.

— Мне нужен рецепт. А лучше — укол и рецепт.

— Так, — тихо сказал Диас Грей. — Что именно?

— Морфий. Дайте еще и рецепт. Или продайте.

— Так, — повторил он.

— Мы с мужем давно обращались к Кинтеросу.

Спокойно опираясь о стол, как о прилавок магазина, она словно ждала, когда ей продадут пудру или чулки.

— Вредно, не вредно, это все равно, — сказала она.

— Кинтерос не дал вам ко мне письма?

— Он уехал без предупреждения. Сами понимаете. Он о вас говорил.

— А если я скажу, что не могу вам поверить просто так, на слово?

— Ради бога, ради бога! — сказала она, подавляя усмешку, и снова стала высокой, терпеливой, снисходительно-кроткой.

Он подумал, можно ли встать и обнять ее; напомнил себе большую грудь, тонкую талию, над которой проступали ребра, медальон, пожелтевшую фотографию. «Нет, наверное, цена — не эта. Однако мне остается лишь удержать ее, забыв свою гордость, чтобы она почаще приходила сюда».