— Коммунисты!

Человек на грузовике застывает, потом спохватывается и говорит:

— Коммунистам не даем! — и опускает в корзину хлеб, который готов был уже бросить.

— Илия, братец, ты ведь меня знаешь, — окликнул его один из могильщиков.

— Откуда ты здесь?

— Кого черт рогами под бока не пырял? Не смотрят эти ни на что. Все перемешали!

— Всю Европу перевернули вверх тормашками, могут и нас, — говорит Илия.

— Со мной тут кое-кто из Ракиты. Сам знаешь, там никогда не было коммунистов, есть и из Барани, и меня ты знаешь.

— Не важно, что знаю, важно, что немец говорит.

— Значит, не дашь?

— Не смею, братец!.. Еще с ума не спятил!.. Ежели про кого Гитлер сказал — коммунист, был он, не был ли, сам господь Саваоф того не исправит.

— Да ведь не Гитлер, а хулиган шофер треплется, нашел кого в таких делах слушать!.. Ему бы только поиздеваться да оставить людей голодными.

— А если ему взбрендит и надо мной поиздеваться, схватит меня за шиворот да пихнет к тебе? Потому хлеба вам нет, нет, нет!..

Шофер поднялся в кабину — мотора он не глушил, — и мы тронулись. Голоднее прежнего, спускаемся с горы к развилке, что ведет к мосту. Постоялые дворы обшарпанные, законченные, стекла выбиты, стены облуплены. Той девушки нигде не видать, и ставни на окнах ее дома заколочены. Я не знал ее имени и никогда уже не узнаю, но я любил на нее смотреть, и она тоже, мне кажется, какое-то время. У нее были длинные ресницы, взгляда не заметишь! Погибла, наверно, как все красивое. Ветры сорвали с колокольни деревянную кровлю, каменная церквушка притаилась в высокой траве, смущенная тем, что люди в нее не ходят, не просят помощи и утешения, которые она не в силах дать. Рядом темнее! униженный и пристыженный памятник павшим воинам, с букв слезла позолота, накренился и поник орел с державой в когтях. Забора нет совсем: истопили, чтобы согреться или сварить жиденькую похлебку. И левада уже не такая ровная да зеленая, как прежде, а изрыта машинами и облысела черными квадратами в тех местах, где стояли палатки караульных рот и батальонов.

Быстро минуем кладбище и овраг, где расстреливали наших после восстания. Перед казармой толпятся карабинеры, черные, худые. Видно, их тревожит то, что происходит с четниками, и не без основания: если так продолжится, на очереди они. Улица безлюдна, лавки и кофейни закрыты, в окнах ни живой души. Не видно даже кошки: съели их итальянцы. Шоферы гонят машины как сумасшедшие, словно спасаются от чумы.

Мы выехали из городка, а из кладезя воспоминаний вдруг, кто знает почему, передо мной возник Медо, с глазами цвета фиалки. Не таким, каким я знал его, а мертвецом, из гроба — потому фиалки ею увяли. Этот наивный, ненавязчивый парень был храбр и справедлив. Я принимал его в партию, и это вскружило ему голову. Как-то он наткнулся на засаду, его захватили в плен, он бежал из тюрьмы, пробрался в Мойковцы к партизанам. Он мечтал о борьбе, хотел искупить «вину», а наши его расстреляли, чтобы страхом смерти поднять моральный дух голодных людей, боровшихся без снаряжения и почти без оружия.

Страхом — моральный дух! Насилием — героизм! Ненавистью — любовь! Я не верил в такое единство противоположностей и думал, что такое невозможно. И сейчас не верю, что это достижимо. Видимо, Медо расстреляли, чтобы снять вину с тех, кто виноват на самом деле. Все сомнения тут и начались: сначала небольшая трещинка, как говорил Радек, потом побольше, непонимание, раскол, разрыв…

Я пришел, когда Медо уже забросали мокрой землей. Опоздание на пять минут все равно что на пять лет — уже нельзя ничего поправить. Вероятно, нельзя было поправить, если бы я подоспел и вовремя — всю весну шли дожди, и, как на беду, наша телега опрокинулась и слетела в пропасть. Взъелись мы друг на друга, готовы были растерзать.

— Кого расстреляли? — спрашиваю я Баничича.

— Медо, — говорит.

— За что? В бога вас растак…

Вытаращил он на меня глаза, растерялся: никогда еще не слышал и не видел, чтоб рядовой член партии, какая-то мелюзга из тылов четнической территории, поминает бога оргсекретарю Окружного комитета и этим оскорбляет не только его окружное величие, но и партию в целом…

Пялился на меня несколько секунд: убить меня сначала, а потом уж судить, или наоборот, однако сдержался. Только голос чуть дрожал:

— У Медо была винтовка, а сдался он без выстрела, потому его и расстреляли. Даже винтовку с плеча не снял, член партии, да еще член комитета, хотя бы взял ее в руки, престижа комитета ради!

— Стоило ему снять с плеча винтовку, скосил бы двумя пулеметными очередями всех скоевцев [12], что шли с ним без оружия и несли нам провиант, сплошь почти дети и молоденькие медицинские сестры. Разве ты смог бы стрелять в такой обстановке?

— Смог бы, борьба есть борьба.

— Да ведь лучше бороться живым, чем пасть мертвыми!

— Лучше раз и навсегда тебе понять, что дискутировать о вошедших в силу решениях высшего органа нельзя!..

Потом на меня смотрели косо и подозрительно, словно я какой фракционер или заразный. Все сразу обо всем узнали и пришли к единому мнению. И, когда доводилось здороваться, они совали руки в карманы, чтоб я ненароком не протянул руки, которую они не желают пожать… Может, я заблуждаюсь или это комплекс, не знаю, но мне кажется, не случайно меня бросили Иван и Ладо…

Грузовики остановились в Верхнем Ржанике, это смешанное село: черногорское, албанское и мусульманское. Не знаю, по какой причине его выбрали, не известно это и тем, кто дерет глотку, приказывая нам вылезать. Пересчитывают, пересчитывают по три раза — сами себе не верят. И ведут по дороге к селу, потом возвращают и ведут в другую сторону, и снова на полпути останавливают. На дне долины течет Лим. Чуть повыше он прозрачный и голубой, а у наших ног его мутит поток, устье которого скрыто ивняком. Старые, сгорбленные ивы развесили свои пепельные листья так, чтобы не скрыть уродства этой местности. Над ними болотистый луг, исполосованный цепью оврагов, каких-то красных, точно рот земли. В них крестьяне бросают падаль, и они, наверно, уж полны скелетов околевших лошадей, бешеных собак, краденых и поспешно обглоданных ягнят. Землю тут копать легко и ничего не стоит малость присыпать пылью мертвечину, чтоб не было видно издалека. Здесь наконец заканчиваются наши скитания. Какие-то люди, человек пятьдесят, в окружении солдат стоят уже там, в ожидании залпа. Пока я на них смотрю, мне мерещится, будто я узнаю нашу группу и самого себя, как в волшебном зеркале, что показывает недавнее прошлое и будущее.

— Вот мы и на месте! — говорит Шумич и оборачивается к нам в ожидании подтверждения.

— Точно, здесь, — соглашается Шайо, — еще не испарились.

— И все налицо! Даже могильщики с нами. А кто эти там?

— Заложники из ближних сел, — предполагает Рацо.

— Сообщники или подозреваемые в пособничестве. Нынче всем все подозрительны, — замечает Шайо.

— Или те, кто грелся под одним солнцем с подозреваемыми, — добавляет Грандо.

— Во всяком случае, наши люди, — заключает Черный.

Свисающие до земли сермяги придают этим людям жалкий вид. У кого их нет, похожи на ощипанных и как-то по-чудному расставленных птиц. Стоят они ровными рядами, застыв на месте, словно фотографируются. И даже пытаются сохранить достоинство ради ныне покойного юначества [13] и поблекшей славы прадедов, распрямить плечи. По сути дела, это поза, а что делается у них на душе, пока они ждут, мне известно. Это именно та отвратительная минута, когда так трудно дышится и все пространство от неба до земли кажется лишенным воздуха: грудь тщетно вздымается, а от тупой боли внутри терпнут ребра.

— Чего они ждут? — спрашивает Шайо.

— Нас ждут, кого же еще? — говорит Черный.

— Клянусь богом, изрядное будет кладбище! — удивляется Грандо.

— Порядочное, однако в глаза бросаться не будет, — замечает Шумич.