— А что, если попытаться в Трешневике улучить момент и бежать? — возвращает меня к действительности Шумич.

— А как быть со стариками и сумасшедшим?

— Кто не может, пусть остается!

— Оставшихся скосят!

— Такова жизнь! Что делать? Иначе не бывает: кому смеркается, а кому рассветает! Лучше хоть кому-нибудь спастись, чем погибнуть всем из-за трех стариков и двух калек. Если их расстреляют, это не самое худшее, что их ждет.

— Не приметили бы четники, а то сразу донесут!

— Лучше с этой стороны или за перевалом?

— Лучше как можно скорей, за первым же поворотом!

— Торопишься?

— Нет, но Борачич может удрать один и все испортить.

— Значит, надо быть наготове.

У школы сменился караул, у этих все другое: в плащах, с автоматами, на мотоциклах с колясками и установленными на них пулеметами. Над нашей бедой посмеиваются. Спросили с издевкой старого Дако, не коммунист ли он? Уверены, что старый человек не может быть коммунистом. Не знаю, как дошли до этого, но они близки к истине: нужно быть молодым и наивным, чтобы поверить, будто существует какой-то выход, какая-то надежда на счастье; с годами уходят силы, а эти силы — корень любви, любовь же, мне кажется, это единственное средство, которое может добавить к нашей действительности нечто такое, чего она никогда не имела. У старого, не раз обманутого, изверившегося, униженного человека нет сил и желания что-то давать и добавлять — он уходит в себя, его одолевает центростремительная сила, у него зажаты все клапаны, чтоб не протекали, и по его глазам и мрачному лицу видно: такой человек не может быть коммунистом.

Мотоциклы затрещали, задымили, один впереди, три сзади — кидает их из стороны в сторону, из-под колес летит грязь. Ради забавы они наезжают на задний ряд, на могильщиков. Поторапливают нас, словно им к спеху. Дорога идет среди лугов в гору. Мать Видо Ясикича все еще нас провожает, но теперь безнадежно отстает. У подножья Трешневика, метрах в ста от леса, останавливаемся на привал. И тут нас нагоняют грузовики. Крытые брезентом, они словно везут рыбу, которая может протухнуть. Сзади из-под навеса торчат головы четников, лица испуганные и недоумевающие. Последний грузовик останавливается, он почти пустой. Солдаты откидывают задний борт с лесенкой. Могильщики не мешкая поднимаются первыми, как свои, за ними с трудом карабкаются старики. Впихнули под злобные ухмылки и нас: знаем, дескать, вас, коммунистов, читали и мы эти книги… Два часовых поднимаются и устраиваются по углам.

Грузовик трогается, за ним с треском, вихляя из стороны в сторону, катят четыре мотоцикла с автоматчиками. Подъем все круче, и поворотов все больше. Крутые повороты заставляют водителя притормаживать, а порой и останавливаться и давать задний ход для разгона. Нас трясет и швыряет, и потому мы держимся друг за друга, чтобы смягчить толчки. Только Борачич выбрал себе место в сторонке, между часовыми, у заднего борта.

— Не могу больше терпеть эти грабли, — вдруг кричит он. — Нет сил!

— А я могу, поскольку приходится, — говорит Шайо.

— Чтобы они таскали меня со стариками, разной калечью и могильщиками из дерьма в дерьмо — такого я не хочу!

— Что же ты хочешь? — любопытствует Шайо.

— Ты знаешь, что я хочу, говорил тебе. Знаете и вы все. До свидания!

— Эй, держите его, бежал! — кричат могильщики.

Но Борачич уже выпрыгнул, сбросил руку с борта и скрылся под откосом. Водитель не догадывается, что случилось, едет дальше, и мы уж не видим за поворотом, как останавливаются мотоциклы. Слышим только явно запоздалую стрельбу. За третьим поворотом мотоциклы нас нагоняют. Солдаты кричат: «Капут!» Но по сердитым лицам мы видим — ушел он.

Нас потеснили, чтоб были подальше от заднего борта, пригрозили расстрелом, виселицей, накричали друг на друга и на водителя. Перевалили через гору, спускаемся, завидуем, стыдимся, не смотрим друг на друга. Да, и в самом деле грабли, огромные грабли в руках идиота, и мы попали между их зубцами, и ворошат они нас из лихой беды в горшую!.. И удастся ли когда-нибудь из-под них выбраться?..

На перекрестке скрипнули тормоза, поднялся крик, кого-то схватили взамен Борачича, привели. Перепуганный с вытаращенными глазами рассказывает, пришел к куму, починить крышу на доме. Эх, кум! Кумился бы ты с горою да с водою, не строил бы дом у дороги… и не осталась бы у тебя крыша нечиненая…

Мучают нас разные вещи, на взгляд противоположные: с одной стороны, плохо то, что мы знаем, чем кончится наш фильм; с другой — плохо и то, что нам неизвестно, когда это произойдет, через два часа или через две минуты? Правда, так обстоит и с прочими нашими смертными братьями, но они не представляют смерть так ясно, а если и представляют, то ухитряются весьма ловко о ней позабыть. Мы же ищем и даже порой находим забвение. Хоть и на очень короткое время — вечно что-то нам напомнит о смерти и взбудоражит. Иногда кажется, все отложено до вечера, и вдруг объявятся немцы или проезжающие в грузовике четники в один голос завопят: «Тю-ю-ю! Коммунисты! Бух-бух!» Поначалу караульные остаются глухи к таким возгласам. Но их становится все больше. Наконец солдаты нас останавливают, делят на две или четыре группы, подводят к ближайшей стене и ждут, не проедет ли кто и не прикажет ли стрелять? В идущих мимо машинах сидят офицеры в высоких фуражках, украшенных гайтанами, с аксельбантами, и, поскольку никто из них не обращает на нас внимания, караульные, проворчав ругательства, соединяют нас, и мы едем дальше.

У Барутаны меня отделили с группой молодых — уже третий раз решают, что мы должны расплатиться за бегство Борачича. Мы согласны — расплачиваться надо — и ждем. Моросит дождь, ожидание от этого становится еще томительней. Наконец мы не выдерживаем и садимся на мокрую траву. Трава нехолодная, и неважно, что мокрая. Мокро только снизу, а скоро будет мокро и сверху, и со всех сторон, и долго еще после дождя. Немцы почему-то решают свести группу до десяти человек. Они отделяют старших и отводят их на другую сторону дороги, где уже стоит старый Дамян Дако с одеяльцем на плечах и могильщики. Это означает продолжение жизни, которую придется вымаливать до старости. Хотят перевести и меня — из-за усов я показался старше, — зовут, требуют встать, я не рвусь. Не стыда ради, стыд онемел со всеми другими чувствами, просто противно вставать, переходить с места на место. Смотрю направо, налево, притворяюсь дурачком, пусть осчастливят другого. Выбрали Влахо Усача. Он вскочил и кинулся через дорогу, чего доброго не передумали бы.

Дождь прекратился, на шоссе отстаиваются лужи. И вдруг приходит распоряжение ехать дальше. Из Барутаны выводят четников, строят по пять человек в ряд. Кой-кого пнут, чтоб не лез шестым. Пересчитывают и заталкивают в грузовики. Снова куда-то повезут, не обращая внимания на то, что им это вовсе не нравится. В последний грузовик заталкивают сначала Дако с могильщиками, потом нас. Где-нибудь в другом месте, когда им вздумается нас попугать или за что-то отомстить, они снова начнут отделять нас десяток за десятком, однако это может тянуться долго и потому принадлежит к неизвестному будущему, подобно надежде и прочим иллюзиям. Жизнь — здесь, сейчас, и это сейчас недовольно самим собой и всем живущим, отощавшее, голодное, жаждущее, изменчивое, с запутанной системой трубок, где переливается из пустого в порожнее. Пока оно здесь, отстукивает и переливается, смерти нет. Видна только ее тень, называемая страхом, а он повсюду царит над людьми и народами.

Прояснивается, снимаем с грузовика брезентовый верх, сворачиваем его и привязываем над кабиной водителя. Остались железные ребра, за которые мы, стоя, держимся и без помех смотрим на небо. Жизнь на три четверти, а то и больше — созерцание. Прочие чувства только помогают зрению: чтобы увидеть то, куда нет доступа свету. Например, запах хлеба, свежего пшеничного хлеба. Откуда он возник среди этих потоков и излучин? Голод порой в состоянии придумать, и очень реально, бог знает что… Но сейчас это не фантазия — сверху, из Берана, прибыл старенький грузовик с хлебом. Прибыл не случайно. В кузове стоит человек с засученными рукавами, берет из больших корзин хлебы и бросает четникам. Когда хлеб кончается, грузовик уезжает, но его сменяет другой. Приходит и наш черед. Кто-то прежде времени протянул руки, пальцы сводит судорога, рот полон слюны. И тут из кабины выходит шофер, он в трусах, его ноги покрыты белесой щетиной, ехидно посмеиваясь, он тычет в нас пальцем и бросает: