Идеализация вступает в игру только вместе с ориентацией на истину при критической проверке безусловных притязаний на значимость. Такая идеализация кажется чрезмерной, потому что она повышает кантовский и платоновский смыслы «идеализации» до — как представляется — гибридной связи. Поскольку наш контакт с миром опосредован языком, мир ускользает и от прямого чувственного доступа, и от непосредственного установления (Konstitution) посредством форм созерцания и понятий рассудка. Объективность мира, которую мы подменяем в языке и действиях, скрещивается с интерсубъективностью соглашения относительно чего-либо в мире столь крепко, что мы не можем отстраниться от этой связи, не можем вырваться из раскрытого в языке горизонта нашего интерсубъективно разделяемого жизненного мира. Правда, это не исключает коммуникацию через границы конкретных жизненных миров. Мы можем рефлективно преодолевать наши всякий раз различные герменевтические исходные уровни и достигать интерсубъективно разделяемых мнений по спорным вопросам. Гадамер описывает это как «слияние горизонтов»[35].

Подстановка общего для всех мира независимо существующих предметов, о которых мы можем высказывать факты, дополняется идеей истины как «неотъемлемого» свойства этих высказываний. Но, если опровержимые высказывания не сталкиваются с миром непосредственно и могут обосновываться или опровергаться лишь другими высказываниями и если не существует базиса самих по себе внушающих веру, совершенно очевидных высказываний, то притязания на истину могут проверяться лишь дискурсивно. Благодаря этому двухразрядные отношения законности высказываний расширяются до трехразрядных отношений значимости, которую имеют «для нас» законные высказывания. Их истинность должна быть распознаваемой для некой публики. Однако затем притязания на безусловную истинностную значимость при эпистемических условиях ее возможного оправдания проявляют взрывную силу в рамках всякий раз наличествующих отношений соглашения. Эпистемический отблеск безусловности — идеальное возвышение критической публики до «последней» инстанции. Для этого Пирс использует образ идеально отграниченного в социальном пространстве и историческом времени сообщества исследователей, которое все дальше продвигает инклюзивный исследовательский процесс — вплоть до предельного показателя «final opinion»[36].

Этот образ вводит в заблуждение в двух отношениях. Во-первых, он наводит на мысль о том, что истину можно понимать как идеальную утверждаемость, при том что она опять-таки измеряется согласно консенсусу, достигаемому в идеальных условиях. Но высказывание находит одобрение всех разумных субъектов в силу того, что оно истинно; оно истинно не потому, что могло бы сформировать содержание идеально достижимого консенсуса. Во-вторых, этот образ направляет взгляд не на процесс оправдания, в ходе которого истинные высказывания должны противостоять всевозможным возражениям, но на конечное состояние согласия, не поддающегося пересмотру. Этому противоречит фаллибилистическое самопонимание, которое выражается в «предостерегающем употреблении» предиката «истинный». Обладая конечными умами, мы не можем предвидеть изменение эпистемических условий и поэтому не можем исключить того, что сколь угодно идеально оправданное высказывание когда-нибудь будет изобличено как ложное[37]. Несмотря на эти возражения против эпистемического варианта понятия истины, идея по возможности инклюзивного и все время продолжаемого процесса аргументации даже после отбрасывания фундаменталистских обоснований все-таки сохраняет важную роль для объяснения — если не «истины», то все-таки «рациональной приемлемости». Ибо на всяком другом пути, нежели путь рационального и в то же время открытого в будущее дискурса, для нас, ошибающихся и пребывающих в жизненном мире существ, заверение истины невозможно.

Пусть образ идеально расширенного коммуникативного сообщества (Апель), которое в идеальных условиях познания (Патнэм), перед идеальной аудиторией (Перельман) или в идеальной речевой ситуации (Хабермас) способствует обоснованному взаимопониманию, вводит в заблуждение, — мы никак не можем обойтись без подобных идеализации. Ибо рану, которую в повседневной практике бередит ставшее проблематичным притязание на истину, необходимо лечить в дискурсах, которые не могут раз и навсегда завершиться ни «решающей» очевидностью, ни «принуждающими» аргументами. Ведь в дискурсах невозможно выполнить притязания на истину, однако это все же аргументы, благодаря которым мы можем убедить себя в истинности проблематичных высказываний. Убедительно то, что мы можем принять в качестве рационального. Рациональная приемлемость зависит от процедуры, которая не отгораживает «наших» аргументов ни от кого бы то ни было и ни от чего бы то ни было. Процесс аргументации как таковой должен оставаться открытым для всех релевантных возражений и всех усовершенствований эпистемических обстоятельств. Эта разновидность по возможности инклюзивной и устойчивой аргументационной практики зависит от идеи непрерывно продолжающегося расширения актуальных форм взаимопонимания в отношении социальных пространств, исторических времен и предметных компетенций. Тем самым расширяется потенциал возражений, в соответствии с которым подтверждаются рационально приемлемые притязания на значимость.

Интуитивным пониманием смысла аргументации вообще сторонники и оппоненты чего-либо взаимно принуждаются к децентрированию своих перспектив толкования. Таким способом идеализирующее кантовское предвосхищение целого переносится с объективного мира на социальный. При перформативном настрое участников аргументации эта «тотализация» связывается с «нейтрализацией»; участники абстрагируются от очевидного перепада, возникающего между идеальным образцом полной социальной и вещественной инклюзии «бесконечного разговора», с одной стороны, и конечными, локальными и ограниченными во времени дискурсами, которые мы фактически ведем — с другой. Поскольку участники аргументации ориентируются на истину, на уровне дискурсивного удостоверения истины рефлектируется понятие абсолютно значимой истины в перформативно осуществляемых идеализациях, которые наделяют такую практику аргументации претенциозным характером. Прежде чем я смогу рассмотреть в деталях эти прагматические предпосылки рациональных дискурсов, мне придется, по меньшей мере, кратко охарактеризовать спектр притязаний на значимость, выходящий за рамки «истины». Уже приняв в качестве предпосылки Кантово понятие практического разума, мы требуем безусловной значимости не только для истинных ассерторических, но и для правильных моральных (и с оговорками — для юридических) высказываний.

(4) До сих пор отношение к общему для всех объективному миру подразумевалось, когда речь шла о том, чтобы коммуникативно действующие субъекты договаривались о чем-то в «этом» мире. Притязания на истинность, выдвигаемые для ассерторических предложений, служили парадигмой для притязаний на значимость вообще. В таких регулятивных речевых актах, как советы, просьбы и приказы, акторы соотносятся с действиями, к которым чувствуют себя обязанными их адресаты (как считают акторы). В качестве членов некой социальной группы акторы и адресаты разделяют определенные практики и ценностные ориентации, они совместно признают определенные нормы, привычны к определенным условностям и т. д. При регулятивном использовании языка говорящие опираются на интерсубъективно признанный или усвоенный комплекс привычек, институтов или правил, которые упорядочивают межличностные отношения коллектива, так что его члены знают, какого поведения они легитимно могут ожидать друг от друга. (Это происходит, когда говорящий комиссивными речевыми актами создает легитимное отношение, выполняя тем самым некую обязанность; при этом участвующие исходят из того, что коммуникативно действующие субъекты могут связать свою волю с максимами и взять на себя ответственность.)