Как всегда, Лядов разбил доводы Алтунина с присущим ему изяществом. Сергей и опамятоваться не успел, как оказался в ловушке, подстроенной Геннадием Александровичем.

Для Алтунина это было уроком.. Оказывается, неподготовлен он к серьезному разговору, хоть и полагал, будто учел все.

— Запомните, Сергей Павлович, — сказал Лядов на прощание, — даже в Западной Сибири, несмотря на высокий уровень развития промышленности, сельского хозяйства и других отраслей, объем потребления машин ниже объема местного их производства. Ниже! Остальное приходится вывозить в европейскую часть.

— Выходит, не следует мне вылезать со всем этим на коллегию? — спросил Сергей совсем убитый.

По всей видимости, Лядову стало жалко его.

— Почему же? — возразил он. — Проблема есть проблема. Скорее, правда, не проблема, а концепция. И вы вправе ставить вопрос об ее уточнении. Сами понимаете: одному человеку такой воз не под силу. Возможно, коллегия сочтет нужным подключить научно-исследовательские институты. Ну, а главк ваш в самом деле пора переводить на хозрасчет.

С тем они и расстались.

Чем ты живешь, Алтунин? Есть ли у тебя в жизни свой, личный интерес, кроме интересов производственных? Может быть, интересы семьи? Может, сыновья — Павлик и Юрашка?

Кира упрекает:

— Растут все равно что без отца. Где твое влияние на них? Они тебя и не видят. Все мне приходится... Павлик опять принес двойку по литературе. Подумать только! В сочинении ляпнул: «Классики писали главным образом про лишних людей — и это было интересно. А сейчас пишут неизвестно про кого и неинтересно».

Сергей рассмеялся.

— Малец в меня пошел: пытается мыслить самостоятельно. Я этих двоек перетаскал на своем веку больше, чем стальных болванок. Возможно, потому что совсем без отца вырос. А как видишь, в аморальную личность не превратился... По-твоему, воспитывать детей — это сидеть около них и сдувать пылинки, читать лекции о том, как хорошо быть гармонически развитой личностью. Я вон спортом с ними занимаюсь, к технике приучаю. Современный школьник должен уметь управлять автомашиной, обращаться с механизмами, электричеством, электроникой. А литературе пусть учителя обучают: они знают ее лучше, чем я.

— Да разве в том дело? — досадовала Кира. — Ребенку нужна отцовская ласка. Мы для тебя просто не существуем...

Он не понимал, чего от него хотят. Он любил Киру и сыновей любил, но роль няньки ему не нравилась. Ласка его была скрытой, застенчивой. Нежить сыновей не умел и не желал: пусть растут настоящими мужчинами. Ему казалось иногда, что Кира портит их излишним вниманием, подарками.

Кире стоило больших трудов затащить его в театр, в кино, на художественную выставку. Даже телепередачи он не смотрел: уединялся по вечерам в своем домашнем кабинетике, корпел над грудами бумаг и книг.

Конечно же, Кира была абсолютно права, упрекая его в том, что он обедняет себя таким образом, эмоционально глохнет. Сергей покорно соглашался:

— Что делать, Кирюха? Гармонически развитой личности из меня не получилось. Рембрандта люблю, ей-богу. И «Лебединое озеро» обожаю. Но не понимаю, как можно по десять раз ходить на то же «Лебединое озеро»? По-моему, подобную роскошь могут позволить себе только пенсионеры, у которых бездна свободного времени.

Он, разумеется, дурачился, прикидываясь простачком. У него давно и твердо выработалось свое отношение и к литературе и к другим искусствам. В произведениях искусства он ценил превыше всего одухотворенность их какой-то большой идеей и искал там прежде всего выражение боли человеческой, духовных страданий за идею. Если же не находил ничего подобного, оставался равнодушным к прочитанному или увиденному, чего бы ни говорили о том или ином произведении знатоки.

- К восприятию искусства нужна специальная подготовка, — говорила Кира.

И опять же он соглашался. Но в глубине души рассуждал по-своему: «Никакая специальная подготовка не заставит меня сопереживать, если в произведении искусства не выражен дух эпохи, дух народа. Моя «специальная» подготовка во мне самом - это те мучения и радости, через которые прошел сам. Я должен снова испытать их, глядя на картину или слушая музыку. Гуся никто не учит плавать - им руководит инстинкт. Так и я в искусстве. Не через него смотрю на мир, хоть оно иногда и помогает увидеть то, чего раньше не замечал. Искусство - это смоделированные и выраженные теми или иными образными средствами человеческие отношения или же отношение человека к тем или иным явлениям. Если я, к примеру, моделирую промышленную «галактику», вокруг ядра которой вращаются производственные объединения, можно ли это назвать искусством? Наверное, можно. В моей модели больше человеческих страстей, чем в иных художественных произведениях. Я творец. Я ворочаю в голове тысячами человеческих судеб. Я создаю облик не только современного производства, но и облик современного общества. Однако меня не распирает гордыня. Знаю: подобной работой заняты тысячи других людей, и многие гораздо талантливее меня...»

О культуре человека, его эмоциональном потенциале принято судить по количеству прочитанных книг, увиденных спектаклей, картин, памятников старины. Но Алтунину этот критерий всегда казался сомнительным. Бывает, человек много прочел, многое повидал, владеет несколькими иностранными языками и в то же время очень слабо представляет себе тенденции развития общества, в котором живет. Разговор о насущных производственных проблемах вызывает на его лице презрительную гримасу. Он, как иная красивая женщина, любуется только собой и ничего, кроме своей красоты, знать не хочет. Ему бы порхать с цветка на цветок, разъезжать в заграничные командировки, а тяжеленный небесный свод, именуемый производством, и без него удержат на своих плечах такие, как Алтунин, Лядов, Ступаков, Скатерщиков.

Удержат, конечно. Но удержится ли без них такой порхающий мотылек?..

У Алтунина никогда не было зависти к людям, проявляющим себя по-иному, чем он. Значит, им так нравится и в том их счастье. Лишь бы человек приносил пользу. А польза - понятие широкое.

Алтунин не завидовал знаменитым киноартистам, популярным поэтам, талантливым художникам. Завидовать им бессмысленно. И они, пожалуй, не позавидуют Алтунину. Но взаимное уважение обязательно. Степень культурности человека определяется и этим...

Алтунин идет пешком по московской улице. Снежок сыплется за воротник его кургузого легкого пальто. Хорошая погода. Морозец. Справа и слева - высоченные дома. Улица - как ущелье: где-то сверху клубящаяся синева, а снизу бурный людской поток, житейская сутолока.

Нравится ли ему Москва? У него нет и не было определенного отношения к тем городам, где приходилось жить. Все они хороши по-своему.

Вон девушки ему улыбаются - разве плохо? Принимают, значит, за молодого. А ему уже под сорок. Почти сорок. И не заметил, как пронеслись они, наполненные вроде бы обычными заботами: план, качество продукции, технический прогресс...

А что дальше? Дальнейшие служебные восхождения или нечто более важное?

Алтунин никогда над своим будущим не задумывался. А по-видимому, уже проскочил в жизни некую кульминационную точку. Проскочил и не заметил, где она.

К себе Сергей был куда менее внимателен, чем к окружающим людям. Бесконечно снисходительный к ним, он чуть ли не всех их считал великовозрастными детьми. Наблюдая за ними, за проявлением индивидуальности каждого, охотно принимал участие в их «играх», даже увлекался порой, а «приходя в себя», лишь улыбался своим выходкам.

Все это шло, должно быть, от сознания своей силы.

Так было, во всяком случае, до сегодняшнего утра. Сегодня же совсем иное состояние. Может, потому что спал плохо.

Снился давний сон. Тот самый, который повторялся из года в год. Удивительно устойчивый. Тайный его смысл до сих пор оставался неясен Сергею.

...Через прозрачный экран ковочного манипулятора ему хорошо было видно лицо Скатерщикова. В фиолетовых защитных очках оно казалось бледным, каким-то нездешним. Скатерщиков стоял у молота с правой стороны и флегматично нажимал на рукоятки управления. Билось пламя в нагревательных печах. Упреждающе ревели сирены. От ударов ковочных молотов сотрясался пол. Стоял беспрестанный гул и грохот.