А позднее больные валили в открытые двери подъезда; их вел Аведик Дереникович Тер-Препопанц, ординатор и доктор по нервным болезням; с ним шли: Плечепляткин, студент, сестра в белом и унтер в отставке, седой Пятифыфрев, с седым инвалидом, — с Пупричных, — влачащимся на костылях.

Новички под окном — старику и халату дивились: расспрашивали:

— Кто такой?

— Он — профессор своей знаменитости: глаз ему жгли, колотили; ум выколотили!

Неприятный толстяк, шут гороховый, рыло в пуху, параноик, — учил их:

— Сиди под кустом, за листом: не стучи, — гром убьет!

— Да смирней он теленка!..

— А били за что?

— За открытие видов.

Толстяк, шут гороховый, рыло в пуху, параноик, — подмигивал:

— Видывал виды!

— Кто бил?

Пятифыфрев:

— Остались — пустые штаны; показали — на труп: в живодерне…

— Труп был?

— А не брюки же… Чьи они?… Воздух в штаны не залезет…

И Тер-Препопанц, это слыша, поежился:

— Глуп Пятифыфрев!..

Раз он Николай Николаевичу про нелепые сплетни скажи; Николай Николаевич слушал протянутой челюстью, вытянутой за тугой воротник, опушенный проседой бородкой, напучивши губы, как для поцелуя; лишь глазки, присевшие в белых, безбровых мясах; стали — тигры малайские; взял котелок, трость; и — в сад; к Пятифыфреву:

— Клади — метлу, бляху, фартук: готов? И — туда, — показал головою на улицу, — там: гулэ ву?

Ему в ноги старик:

— Ни-ни-ни, чтобы я!..

— То-то же…

А больные — подглядывали: за профессором.

— Дурень?

— С большим рассуждением, а — без головы: голова только туловище занимает.

— Она — отрастет: наживная…

Матвей Несотвеев, солдат, — объяснял:

— Стоголовою, брат, головою мозгует он; что ему там — без одной головы, без другой: как губерния, пишет словами!..

Солдаты, Пупричных, толстовец любили больного; его называли: «профессор Иван», «брат Иван»; свой, родной. Значит, — битый!

Став в пару и парой сходя по ступенькам подъезда, старик одноглазый, распятие венец седины надо лбищем, ловящим морщинами мысль, точно муху, поднявши щетину усов, — точно граблями, ими кидался; и был — вне себя; разрезалку держал он прижатой к груди, как державу. И шел, как на бой:

— В корне взять, человек, — поднимал разрезалку.

— Есть мера вещей!

Рассекал разрезалкою воздух, плеснув пестроперым халатищем, где разбросалося по голубому, пожухлому полю столпление пятен — оранжевых, кубовых, вишневых и терракотовых; пятна, схватясь, уходили в налет бело-серый: в износ.

А с профессором шли: Николай Галзаков и Матвей Несотвеев; все прочие пялили глаз — на изъятие красное, скрытое черной заплатою; глаз же другой, — за троих: огонь выдохнув, сжался, став точкою, искрой; пузырь из плевы — человеческий глаз; так откуда же — огненный фейерверк?

Он говорил — вне себя:

— На носу неприятель: сидит!

Николай Галзаков и Матвей Несотвеев — ему:

— То есть, — в точку: у нас на носу!.. Как возьмут Могилев, — нам могила.

— Пустая!..

А в спину им:

— Волосы дыбом!

— Ум дыбом: от этого — волосы дыбом!..

Старик, подняв нос, как осетрий (ноздрею жару выдыхал), на кустарники красные и рогорогие, пяткой своей вереща, в сухолистьях, — шел.

Лучезарно встал сад пурпуреющими, просвещенными кленами: в неизъяснимое небо; боярышник яростный — рой леопардовых пятен; лилово-вишневый — вишневый лист до… золотистого воздуха: яснился, слетом ложась под зеленое золото бледных берез, где оттенками медными ясени нежили глаз цветом спелого персика, перерождаясь в карь гари.

Присев к Пантукану с охапкою листьев сухих, Серафима Сергевна учила разглядывать колеры:

— Ясени — красные; вишня — сквозной перелив; посмотрите-ка, что за листок? Но в два дня облетит: колорит; как бумажка сгорающая, — грязью станет.

В сиренево-сером своем пальтеце, в разлетевшейся шали, кисельно-сиреневой, пляшущей в перемельканиях листьев, вся милый задор, — улыбалась; и — сравнивала:

— Вот — боярышники; лист, — смотрите-ка, — вычерчен точно и прочно; крап — красный, в коричнево-черном и в темно-зеленом, бледнеющем до перламутрового; как полотна Грюневальда, немецкого мастера! Это ж перловое поле в коричневом мраке — Рембрандт[17], — отдалила она от себя сухой лист; и, склоняясь головкой, разглядывала:

— Настоящее масло! Вот ясень, — сангвина, а коли желаете без галерей изучить итальянцев, то, миленький, глазом улавливайте — земляничные листики: легкие листики эти даны нам — в сквозном рафаэлевском свете!

В глазах закатившихся — только белки от разгляда: себя же — в себе; диагноз устанавливала, на каких колоритах лечить этот глаз, чтобы глаз лечил душу.

— Романтика: без воли к мысли, — шутил Николай Николаич, — вполне безобидная глупость… Работает, больных не портит: плэт'иль?

Ошибался: раскал добела интеллекта влагала в сознание: играми в листики; личико с мило малиновым ротиком, с очень задорным и розовым носиком тихо скосила; глаза — лазулитами стали:

— И вот: собирайте, разглядывайте; колориты, в глаза излитые, из глаз разлетаются: наукой видеть, чтобы без истории живописи самому узнавать, что важней, чтобы точно понять, для чего надо — знать!

Не кругла, но не нитка: овальное личико; носик не виделся: произведенье Праксителя[18], — правильный, легкий, прямой; прямотою дышала.

Из зелени светлой ожелченных светлых древес, в бело-сером и в бело-серебряном небе — день делался вечером; листьев набухшая пуча: в набухнувших кучах; вон — дерево темно-зеленое, с отсверком, серо-серебряным, бросило желто-оливковый плащ своей тени на выступ деревьев, ярчеющий, солнечно-желтый; за ним — уже розово-ржавое дерево: в сером тумане вставало; оно стало розовым, как запарело от пруда: едва.

Серафима Сергевна выслушивала Никанора Ивановича; он прикуривал; наискось виделась комната: склянки, пробирки, пипетки, анализы, записи; кто-то, весь в белом, над банкою с «acidum»[19]; даже — «venena»[20]: из шкапчиков Надписи.

— Что ему нужно? Да комната! Я — нужен: с комнатой; что? Да какая-нибудь обстановка; уход нужен; нужна сестра — что: чч-то?

Тут улыбнулся, пленительно, севши на стуле верхом, снял очки, чтоб очковою спицею в ухе копаться; казался усталым и вдруг без очков постаревшим архаровцем; вид — протестанта: в очках:

— Согласились бы вы — за приличную мзду состоять при Иване, при брате?

Она — занялась.

Крик:

— Хампауэр!

— Простите…

На крик — вон из комнаты.

— Лампу-то, лампу зачем ему дали!

Дверь — настежь: через коридор; там из двери открывшейся — черными хлопьями красный столб ламповой копоти бил; в центре очень неясно стоял кто-то в тихом пожаре, кого унимали и кто объяснял:

— Этот остров впал в грех: я его наказал извержением!

Выяснилось: население острова, или стола, — муравьи:

в мешке с сахаром.

Семь номеров на ее попеченьи: хлопот-то, — хлопот!

Серафима Сергевна развесила висмут; с лекарствами стол — в световых косяках; ей же в спину глядел коридор; и там слышалось, как выключатели щелкали; в ламповых стеклах выскакивал белый, холодный, отчетливый блеск, — не огонь.

Порошочек рассыпала, вздрогнув; и беличье что-то вдруг выступило на лице:

— Плечепляткин, — меня испугали вы, — личико стало котеночком.

— Вас — Пантукан зовет: лист он бумаги размазал.

Невидная глазу улыбка:

— Размазывал прежде он ужасы: красками; и оттого — ночь не спал; я просила его счернить ночь простой тушью, чтоб глаз успокоился…