— Вот что-с: теорема Коши, — та, которая связывает теорему Фермата с рядами дробей в разложении сумм степеней…

И в светящийся блеск, пролитой из окна, засветяся своей сединою, он тыкался пальцем в пылиночки, тщася их вычислить:

— Дробь: единица, — гм, — в степени «эм», плюс, два в степени «эм», плюс ряд точек, плюс «эн», степень «эм», по, — гм-гм, — степеням: «эн» — пылинку на пальце разглядывал; к пальцу приставился носом:

— Бернулли ввел дроби такие; поэтому их называют

Бернуллиевыми; в них память прочислена; а то — дыра вместо памяти.

Глазом своим из опухшего века глядел вопросительно: память в квадрат возвести? Открыть скобки?

— Сто чортов и двадцать пять ведьм! — залягался он носом.

Удар за ударом: —

— оглоблей —

— по памяти!

Черный квадрат, а не память: на глазе сидит.

Он выносит за скобки его…

— Не срывайте повязки!

И — перекувырки: незыблемый остров, звезда его, «Каппа», которую знал, как пять пальцев, где жил, — унырнула, как кит под ногами; квадрат, став каретою черною — ринулся; он — за квадратом: довычислить!

— Тряпку и мел.

И сквозь солнечный луч, расплескавши халат, как павлиний, играющий красками хвост, — в двери он; а — за ним: Серафима, Матвей Несотвеев и Тер-Препопанц, — все, — повыскакав, ринулись в планиметрические коридоры: со шлемом и гавком!

За всеми за ними, глаз выкатив, ринулся пузом Пэпэш-Довлиаш.

Привели, уложили:

— Пузырь!

Кризис кончился.

Отрывали ее: в этот номер, в тот номер, их — шесть!

И из номера в номер, как тихий теленок, он, туфлею шлепая в пол —

— за ней шел!

И носище просовывал в стаю халатов — узнать: Пертопаткин, Кондратий Петрович, войну отрицавший, за это сидевший, — какой поднимает вопрос?

Поднимался вопрос:

— Человек, что такое?

Пух, пыли, — взлетают с земли; град — слетает из неба; и он — слетал: наголову:

— Человек… есть… число… — искал слов.

— Не гармония ли? — сомневался Кондратий Петрович.

— А я-с утверждаю: число, — искал слов, — «звуковых».

И просил Серафиму Сергевну: подсказывать.

— Ритм? — сомневался Кондратий Петрович.

Зрачок, как орленок, плескался, как крыльями, — веками:

— Он — отношенье числа колебаний. — Просил Серафиму Сергевну: подсказывать:

— Скажем, — к рукам?… Или, — скажем, — к стопе?

— Что ли, — к поступи, — слова искал.

И зрачок ушел в веко, как желтый орленок: в гнездо. И Кондратий Петрович, всплеснувши руками:

— К поступку?… Как сказано-то?

Николай Галзаков, заболевший солдат, приседал от восторга: орлом:

— И выходит-то — вот что: ногами мы слушаем!

Желчный Хампауэр подкрался: второе пришествие, собственное, проповедовать.

— Слушайте поступь мою; это — я: к вам пойду!

— Вот: изволите видеть! — как лопнет за спинами.

Видели, что Николай Николаич, Пэпэш-Довлиаш, с громкой жалобой Тер-Препопанцу на кучу показывал, с Тер-Препопанцем подкравшись и слушая жадно протянутой челюстью; он к Серафиме Сергевне с иронией выкинул руки свои:

— Ессе femina!..[64] Вы-то что смотрите тут!

А профессор, как пес, защищающий дом — на него: хрипло взлаял:

— Живем, сударь мой, — говоря рационально, — у вас непорядочной жизнью-с: горилл, павианов, гиббонов-с!..

Пэпэш, не ответя, показывал с дьявольской радостью им на отверстие двери глазами.

— По камерам!

— Там — гулэ ву!

Пертопаткин к нему приставал:

— Верю в правду, в сознание, в категорический императив, а не в грубое право насилия, здесь практикуемое.

Николай Николаич же ручку — в карман, а другою в бородку; профессору пузом своим передрагивал:

— Как самочувствие ваше, коллега?

— Прекрасное…

— Стул?

Глаз напучив, — бараний, пустой, — ну приплясывать ножкою, «Тонкинуаз» напевая; и — вдруг: к Серафиме:

— Клистир ему ставили? Ставьте!

И броской походкой — бежать: коридорами; и —

выключатели щелкали; в ламповых стеклах выскакивал блеск, — электрический, белый.

Губа — принадлежность едальная; фейерверк слов в ней — откуда?

Под небо ракетою выбросил: силою мысли свершится-таки обузданье гиббона прямящею правдой: «да» правды есть — категорический императив, что ни скажешь!

Пузырь из плевы — человеческий глаз: так откуда же фейерверк?

С ним он шарчил коридорами: правда есть первоначало, «пра» в «да»!

Шаркал шаг; и — да-с: — раз; и — да-с: два-с!

— Голова, — ладно: при! — Пятифыфрев подбадривал

Три… Семь…

И — темь.

Николай Николаевич — действовал.

Скорби седые его принимала на грудь; и расческою космы чесала; к ней близил единственный глаз; ей гырчал успокоенно в ухо:

— Мой батюшка, «ламбда» — простое число…

— «Ламбда» эс вычетом трех, разделенное на два, — Бернуллиево!

Как лавина, из белого облака, грозно сверкнув серебром, грохотаньем и мраком напучась, — тяжелою массою рушится в пропасти, — так Серафима, из воздуха воздух, серебряная в серебре, — грохотала.

Как, чорт, отчество барышни в фартучке? Ротик — малиновый; личико — мило овальное; платье — вишневое… Ей он подшаркнул:

— Ну вот-с!..

— Говоря рационально…

— И — я-с!

И смотрел исподлобья с приятным лукавством, в обязанность влопавшись: личность свою на себя, как халат повисающий в шкапе, надеть.

На плохом самокате возможна езда; взяв больной интеллект в свои руки, — поехал на нем: дипломат!

— Я-с — к услугам-с!

У губ появилась ирония.

Что, мой родной?

И глаза заглянули в глаза.

И взяла его за руки; он же заплатой — в звезду законную; глазом — в нее, скрывши дырочку в памяти, темою выбрав вопрос отвлеченнейший.

Вы камфару положите; и к ней через месяц придите— она — улетучится…

И перешлепнул губою:

— И — я: в свои думы.

И клок бороды ухватив, ткнул под нос:

— Полагаю: в системе Минковского время быстрее…

Прислушался к голосу из-за стены: Николай Николаич, морская свинья, видно, свинствует в номере «шесть».

— Шут ломается!

Нос завернул, будто запах услышал плохой:

— Фу ты, чорт, — растерял свои мысли.

— О чем я?

— О времени.

Вспомнил: к столу — начертать знак числа:

— Чтоб представить его, — показал ей число, — надо взять единицу; и к ней, говоря рационально, приписывать столько нулей, чтобы два миллиарда лет жизни наполнить и ночи, и дни, приставляя нули к единице.

Отставивши ногу, качнул сединой, переживши число, им представленное, в миллиардах лет жизни, осиливаемой черчением ноликов, между двух жестов руки Серафимы Сергевны, протянутой к скляночке с бромом, и скляночку эту на место поставившей.

— Вы — Серафима?… Простите, пожалуйста, — отчество?

— Я — Серафима Сергевна.

— И я говорю: Серафима Сергевна!

Похлопал себя по груди; и, — огладивши бороду, сел.

Серафима Сергевна смеялась здоровым, грудным своим смехом; оправила скатерть:

— Я чай заварю.

Наводила уют.

— Кипяток: в номер семь, — с тихой силою: к двери.

Рачком прибежал чернокан; сел у ног и свой ус философски развеял; профессор бросал ему крошечки, припоминая, как мухи садились на нос; но кусаки исчезли, пришли тараканы.

Они распивали чаи; голова Галзакова в дверях появилась; за ней Несотвеев стоял:

— Сестра?

— Брат?

И профессор, поднявшися с кресла, их звал к чаепитию; стулья придвинул им сам; и горячий стакан передав Галзакову, он стал занимать разговором гостей:

— У китайцев «два» — «пу», или — «уши»…

— Поди ж ты, — Матвей обжигался губами.