Раб воина неожиданно встал и привлек внимание хозяина взмахом руки. Темная, узловатая, шершавая, она походила на сук абрикоса. И сам он был тощ и коряв с головы до пят и напоминал обрубок сухого, искривленного ствола. Икры и пятки тонких ног вывернуло в стороны. Сдвинутые вместе острые колени вздрагивали и подгибались даже под этим легким, почти невесомым туловищем. Маргиане, удивленные поведением раба, замолчали.

Старик пытался что-то произнести, но мускулы дряблого, провалившегося рта не слушались. Одна губа беспомощно налезала на другую: годы скотского труда почти совершенно лишили согдийца дара речи. Наконец раб выпрямился. В зрачках запавших глаз вспыхнула злоба. Лязгнув желтыми резцами, оставшимися от тех ровных тридцати двух зубов, которыми его наделила природа, невольник прохрипел:

— Вы забыли… обо мне!

— Что с ним? — изумился оружейник.

— Он охмелел от вина, которое выпил его хозяин, — усмехнулся земледелец.

— Как дерзок этот раб! — возмутился жрец.

— О ублюдок! — Воин вскочил на ноги и развернул бич. — На место!

— Нет! Вы… растравили меня своим спором. Чаша терпения переполнена! Раб скажет… все, что думает о вас… тогда убейте его!

Старик сделал шаг вперед.

— Вы, свободные люди, говоря о своих горестях… забыли обо мне. Вы не видите во мне… человека? Ненавидите меня? Презираете меня? Так слушайте же… я вас тоже ненавижу и презираю! Когда Фрада восстал против персов, нам, рабам, не дали оружия. Ты боялся, господин, что я поверну его против тебя? Не напрасно! Я убил бы тебя… как убивают хищного зверя.

Старик, напрягая мысли, приложил ко лбу кулак.

— Когда я был свободным человеком… таким же пахарем, как ты, селянин… я тоже смеялся над рабами, как это делаете сейчас вы. Но когда на моем плече выжгли клеймо… я забыл о смехе. Я не смеялся много лет! Но сегодня старого раба раздирает смех!

Невольник оскалился и зарычал.

— Ваши глаза спрашивают: почему? А! Слушайте. Слушайте меня, маргиане! Сегодня вы — прах под ногами персидского царя. Завтра вас продадут в рабство. И когда ваши спины узнают силу бича… когда вашим уделом станет голод, разъедающий внутренности, как яд, и холод, убивающий в человеке остатки радости… когда вашим ложем неделю, месяц, год, десятилетие будет куча соломы… когда, дожив до седин, вы потащите за хозяином такую тяжелую корзину, что под нею сломался бы хребет осла… когда вам придется под палящим солнцем рыть канал и долбить землю, твердую, словно гранит… тогда вы по-настоящему поймете, что значит угнетение тела и духа, на которое жаловался хорезмиец! Тогда-то вы вспомните все унижения, которым подвергали меня и других рабов! И ваши сердца обуглятся от стыда и раскаяния, как плоды граната, попавшие в костер! Но будет поздно! Да, поздно! Поздно, я говорю! Ха-ха-ха…

Согдиец передернулся от злорадства и отвернулся. Около стены стояла корзина, до самого верха нагруженная купленным на рынке добром. Старик долго смотрел на корзину. Потом он сел, опустил голову и заплакал.

Выкрики раба, хриплые, отрывистые, бессвязные, потрясли маргиан. Над рынком висела духота, но им стало холодно.

— Справедливо, — пробормотал жрец, втянув голову в плечи: его напугало пророчество согдийца. — Разве мы знаем, что станет с нами завтра? Фрады нет, кто защитит маргиан от насилия?

Землепашец стиснул кулак:

— Фрада придет!

Жрец возразил:

— Он убит.

Ремесленник заверил:

— Найдем другого.

— А? — У жреца засияли глаза. — Тогда примите мое благословение, дети. Оставим раздоры. Мы же люди одного племени, хотя и таим обиду один на другого. Да поможет вам Ахурамазда!

— Я закопал в песках оружие, — признался воин, понизив голос. — Оно вам пригодится.

— Берите последние гроши, но изгоните персов! — простонал купец.

— Хорошо. — Земледелец усмехнулся и обратился к ремесленнику: — Но сначала мы выслушаем его. Брат, ты веришь в их слова?

— Да, — твердо сказал оружейник. — Теперь старейшины поддержат бедняков. Люди высших каст поняли: без нас они стоят не дороже сосуда, разбитого хорезмийцем. Нам же нужны их знания, громкие имена и золото. Жрец прав. Оставим раздоры. Мы не победим персов без единства.

— О жители Марга! — заговорил индиец. — Мы слышали о персах — войска Дария захватили владения родственных нам племен гандхара и асвака, обитающих за Хиндукушем. Мы знаем также, что иранцы завоевали Бактр, Марг, Согд и подчинили Хорезм. Но мы привыкли жить обособленно, не тревожась ни о чем, кроме своих ничтожных клочков земли. Мы равнодушно наблюдали за тем, как рушатся государства и гибнут народы. Никто в Магадхе не задумывался об опасности, грозящей со стороны Ирана. Сегодня, побыв среди вас, я убедился: рука дурного человека дотянется до чужого имущества через самые высокие горы, самые широкие реки, самые бесплодные пустыни. Благослови вас богиня Адити, мать всего сущего! Завтра мы отправимся с караваном на юго-восток. Дойдя до Пенджаба, страны пяти рек, мы спустимся к югу и доберемся, если того пожелают силы неба, до Раджагрхи — столицы нашего царства. Мы расскажем нашему народу правду о персидских царях. Пусть он будет наготове. Если враг перейдет через Инд, племена Магадхи окажут ему достойную встречу. Мое имя Бимбисара, Я из рода Шайшунага. Помните обо мне.

Индиец отвесил поклон. Жрец огня раскрыл от изумления рот. Он один из всех маргиан, находившихся в харчевне, слышал краем уха, что в стране Магадха два года назад воцарился Бимбисара из рода Шайшунага. Говорили, что Бимбисара мудр и зорок. Он денно и нощно заботится о своем государстве и путешествует по соседним землям, ища союзников и запоминая возможных врагов. Неужели этот купец — сам Бимбисара? Или тут просто совпадение имен?

Индиец, хорезмиец и маргиане надрезали руки, пролили в один кубок по капле крови, наполнили его вином и по очереди выпили. Так был скреплен их союз.

Горбун уже не дремал. Он смотрел прямо на индийца. Его глаза, выпуклые и прозрачно-желтые, с резко выделяющимися зрачками, напоминали янтарные шары с вкрапленными в них бусинами из агата. Такие глаза бывают у филина, во мраке ночи заглядывающего в хижину пахаря.

Индиец, ощутив на спине как бы прикосновение чего-то неуловимого, обернулся.

— О боги! Кто это? Он слышал наш разговор!

Все вздрогнули.

— Борода его светла, как золото, — благоговейно произнес жрец. — Она носит отпечаток солнца. Этот человек — родич божественного Сиавахша, о котором рассказывают старые предания.

— Он рыж, — сказал маргнанин-купец. — Тохар или яксарт. Им не до нас, у них свои заботы.

— Плащ его обветшал, мы видим бедняка, — добавил земледелец. — А бедняк не выдаст.

— Бедняк? Тохар? Родич Сиавахша? — Ремесленник сплюнул. — Как бы этот урод не оказался родичем тех, кто поселился там! — Оружейник показал на башни укрепления, где свили гнездо завоеватели. — Он донесет о наших словах. Нас поймают, распорют нам животы и внутренности выбросят бродячим собакам.

— Если он откроет свою пасть прежде, чем вы исчезнете в толпе, — сказал индиец умышленно громко, тронув колчан, — его язык пронзит стрела. Бегите!..

Маргиане, раб-согдиец, а за ними и Бимбисара мигом растаяли в гуще базара. Хорезмиец поспешно собрал чаши и вертелы и торопливо удалился.

Лицо горбуна потемнело. Тонкие губы искривила злоба. Оборванец оскалил желтые зубы, сделал рукой резкое движение, как бы сметая город с лика земли. Затем надел башмаки, бросил мастеру две монеты, медленно поднялся на холм, остановился под сводом ворот, ведущих в логово персов, и сердито постучал по бревнам створа набалдашником палки.

Никто не отозвался. Горбун ударил еще два раза, властно и звучно. Ответом была тишина. Горбун хрипло крикнул. Загремели цепи. В прорези между бревнами блестнуло гневное око привратника.

— Начальника стражи, — угрюмо проворчал горбун.

Привратник смерил бродягу зловещим взглядом: горбун прервал его сон. Страж сплюнул, открыл рот, припоминая самые страшные проклятия, но тут же одумался. В стране шныряют соглядатаи, «глаза и уши царя». Если этот пес окажется тайным разведчиком… Привратник оцепенел. Перед его внутренним взором засиял топор палача. Он, страж, дремал на посту, о чем горбун, конечно, уже догадался!..