— Я всегда здесь рыбачу, мама знает, — добавила Катька. — И Петька тоже.

Азартного Петьку я уже приметил. И кто так бесцеремонно обошелся с ним, лишив мальчишеских вихров? На нем старая школьная форма без пуговиц. Он давно из нее вырос, рукава чуть закрывают локти. На ногах огромные — отцовские, видно, — резиновые сапоги. Петька простудно сипел красным носом и все время пытался прикрыть полой куртки голую грудь.

— Хватит! — решительно сказал я. — По домам!

Сполоснув руки, я и сам было направился в гостиницу, но Катька остановила:

— А рыбу?

— Что «рыбу»?

— Забыли же!

— Да не надо мне, забирайте всю.

— Нам тоже не надо, у нас дома много. Вам ведь ловили!

— Вот те раз, куда мне с ней?

Кое-как уговорил унести ершей домой, тем более что живут ребята недалеко. А чтобы не обиделись, пообещал забрать завтрашний улов.

— А вы придете? — оживилась Катька.

— Постараюсь, если червей припасешь.

— Ладно, припасу. Только приходите!

Северные белые ночи вымотали меня бессонницей. Куда годится — круглые сутки солнышко! Плотные портьеры не спасают. Даже при наглухо зашторенных окнах в полночь можно преспокойно читать газету. Под утро видел — к гостинице лихо подкатил мотоциклист в модняцких темных очках…

Сюда я прилетел в начале июня, устойчивого тепла еще не было, и деревья, кустарники стояли голые, лишь с влажными от соков стволами. Вызрели и почки, особенно на растущем здесь в изобилии ивняке, и, маленькие, едва заметные, они выделялись на узловатых ветвях полярных березок.

Мало было и травы. Нет, трава была, но какая-то квелая, робкая и не зеленая вовсе, а бурая и на бурой же земле казалась незаметной. На солнечных обогревах в заветрии реденько мелькали желтые первоцветы мать-и-мачехи. А обычные здесь калужница, пушица, хвощи, осока только готовились к лету, с корней, завязей, бутонов набирали силу, чтобы в один прекрасный день прянуть к обманно близкому солнцу дружно и безоглядно.

И этот день настал. Будто зеленым туманом взялось все окрест. Вчерашние переспелые почки вдруг разом выстрелили пучками листьев, голубо-зелено заструились шелковистые лиственницы, даже чахлые елки в оврагах засветились клейкими пестиками-побегами, похожими на тоненькие свечи.

Однако с вечера и особенно ночью солнце казалось уставшим, перекаленным, с «ушами», сказала бы моя мама, а это верный признак скорой перемены погоды. Оно и к утру не остудилось, все было таким же красным и опять с розовым венцом, хотя безмятежно-ясные горизонты не сулили вроде ни дождя, ни ветра. «Солнце красно поутру — моряку не по нутру», — из глубины памяти всплыла присказка, и, уходя из гостиницы, я на всякий случай прихватил болоньевую куртку.

И не пожалел.

В тот день мне предстояло на речном трамвае с ласковым прозванием «омик» переплыть Обь, побывать в большом приречном поселке, а к вечеру на том же «омике» вернуться обратно.

Я не успел взойти на судно, на трапе кто-то знакомо тронул меня за плечо. За спиной стоял Гоша.

— Слышь, земеля, я, конечно, извиняюсь, что вот так сразу… — он привычно покрутил перед лицом пальцами, трудно подбирая слова, — извиняюсь, конечно, и как-то неудобно даже говорить, вот подумаешь разное… Но прожился я в доску, клепать-колотить! Не дашь ли трояк, ей-богу, рассчитаюсь рыбой! Не такой! — Гоша презрительно мотнул головой на конец причала, где разномастная братия уже принялась за ершей. — Ну, а если не возьмешь рыбой, деньги верну. Ей-богу, верну!

В голосе его прозвучало столько безысходности — так ему надо было эти три рубля, — что я почти с испугом опоздать сунул руку в карман за кошельком. Тогда я не подумал, отдаст ли Гоша долг, скорей всего, что нет, может быть, я вообще не увижу его больше, но отказать не смог. Это была не просто просьба, какой-то крик, и он болью отозвался во мне.

— Держи! — сказал я, протягивая деньги. — Постарайся к концу недели вернуть. В конце недели я уезжаю.

Последнее я сказал просто так, потому что не знал, что сказать.

Только «омик» отшвартовался, только матрос собрал чалки, на крохотную носовую палубу, где я пристроился посидеть, пробрался розовощекий мужчина с портфелем.

— Если не возражаете, я рядышком…

И хотя сесть было совсем некуда, мужчина, по-бабьи подхватив полы плаща, втиснулся на узенький диванчик между мной и молодой женщиной с ребенком на коленях.

— Народ пошел! — нервно кивнул он через плечо на застекленный пассажирский салон. — Нет чтобы встать сорванцу, уступить место взрослому человеку, так ведь сидит! Видите ли, билет у него! Да что — билет, у всех билеты, сознание должно быть прежде всего! Чему их только в школах учат. И мамаша хороша: «Протопчешься!» Я-то протопчусь, только где у них совесть, спрашивается?

Он поерзал, устраиваясь поудобнее, быстро успокоился.

— Да бог с ними, пускай сидят, мозоли натирают… А мы здесь, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Верно я говорю?

Женщина неласково глянула на пришельца из-под приспущенного платка, плотно сомкнула губы, отвернулась.

— А портфельчик… портфельчик не надо пинать, там у меня может пролиться, — предостерег мужчина, когда женщина, потеснясь, нечаянно задела ногой его портфель.

Городской речной порт — не на самой Оби, на одном из крупных ее притоков. Пока «омик» шел по нему, лавируя меж неуклюжих громоздких барж, длинных верениц плотов, прикрытый высоким мысом, было относительно тихо. Но вот он выбрался на простор Оби — и тут заподдувало. Вспененные волны били в правый борт с такой силой, что невеликое суденышко как бы охало и постанывало, а брызги от волн нет-нет да и осыпали нас холодным душем. Женщина укутала свою девочку предусмотрительно прихваченным дома одеяльцем, мужчина-сосед натянул на голову капюшон плаща.

— Севе-ер! — многозначительно протянул он. — Уж если понесло с губы — жди пурги…

— В июне-то? — удивился я.

— И в июле бывает. Тут всегда бывает… А вы, похоже, приезжий? Что-то не встречал здесь. Командировочный или как?

— Командировочный.

— Это и видно. Командировочных сразу видно. — Он бесцеремонно оглядел меня, укоризненно покачал головой: — Вот знаете, куда едете, а одеты как? Ну что здесь ваши штиблетики? Здесь во надо носить! — он со значением похлопал по голенищу добротного ялового сапога. — И курточка — так себе. Несерьезная… Верно я говорю? — подтолкнул он женщину с ребенком.

Сосед оказался не только энергичным, но и на редкость разговорчивым человеком. Охотно рассказывал о себе:

— Я ведь, если разобраться, тоже командировочный. Только длительный командировочный. Десятый год тут кантуюсь. Можно сказать, прописался на Севере. Изучил его, батюшку. Знаю, когда задует, когда пригреет. Люди на юг в эту пору, а я — сюда. Сам-то я ярославский, а здесь каждое лето. Закупаю, сопровождаю рыбку. Экспедитор, значит. Сам и работник, сам и начальник. Благодать! Вот поехал в поселок, делишки кой-какие провернуть надо…

Он вспомнил что-то приятное.

— Да, раскручивал я, бывало, тут делишки! За копейки, почти задарма рыбу брал. Какую рыбу! Одной икры по бочонку привозил…

Сосед опять пристально и как бы даже изучающе посмотрел на меня, нашел, что я надежный, свойский человек, сказал, потирая ладони:

— Что-то стало холодать… Как там дальше-то? В общем, вмажем, что ли? У меня есть…

Откинув капюшон, он потянулся за портфелем, пристроенным между лебедкой и ящиком с углем. Отвисший животик мешал ему сделать это быстро и ловко, не потревожив других, и когда он взял наконец свой портфель, то навлек на себя справедливое недовольство женщины с ребенком:

— Ну чего, чего не сидится, раз втерся! — вознегодовала она, поднимая с пола упавшее одеяло. — Забрался, так уж сидел бы, не дергался!

Экспедитор будто и не слышал упрека, достал из объемистого портфеля алюминиевую фляжку, потряс возле уха.

— Есть порох в пороховницах! — весело прищелкнул он пальцами.

— Спасибо, но я не буду. В поселке у меня работа.