Мерный шаг с остановками. Десять локтей в минуту. Ритм задают залпы мушкетеров. Толково бьют, отметил Густлов. Три выстрела в минуту, как на смотре перед марк-графом Баден-Дурлахским, что решил проверить, не зря ли он платит деньги наемным отрядам. Пули посвистывали над головами пикинеров, врезались в дождевую фигуру, разбрызгивая капли, но не принося видимого вреда. Три залпа, четвертый вышел заметно реже, вразнобой, а пятый совсем жидкий, не больше десятка стволов. Может быть, струсили, но скорее, порох окончательно промок под косыми струями, несмотря на все обычные ухищрения стрелков.

А Косарь все ближе и ближе. И уже стало заметно, как невидимая коса идет безжалостным лезвием. Да не по траве проходит, а по обезумевшим людям в белых накидках. Папистам, которые не успели сбежать. При каждом движении невидимый серп словно удлинялся в несколько раз, разрубая с одинаковой легкостью траву, ветки, дерево, металл и плоть.

Каждое движение уносило несколько жизней.

Но рота шла вперед. За капитаном. А тот шагал впереди строя, положив тяжелый палаш на плечо, и сам не знал, что будет, когда сойдутся две силы. Наемники наступали, движимые сверхъестественным ужасом, который толкал их почище любого приказа. Потому что идти в общем строю, плечом к плечу с товарищами, сжимая в руках оружие, было не столь страшно, нежели остаться в одиночестве в кровавом лесу, один на один с невидимым ужасом.

Мортенс упал на колени, наемники шагали по бокам, обходя его, словно пень, не обращая внимания. Брешь в общем строю тут же затянулась, словно вода, поглощающая брошенный камень. Хуго, торопясь, чертил кордом прямо в грязи круг, пытаясь вспомнить нужные символы и слова. Но они упорно не хотели приходить, путаясь в страхе. Дождь размывал знаки, и приходилось вновь терзать землю клинком, погружая его чуть ли не по рукоять.

Наконец, вязь выстроилась в верный узор… В центр надо поставить черную свечу, но ее, конечно же, не было. А если бы и нашлась, запалить ее под дождем никак не возможно. Но недостаток этого элемента можно было уравновесить кровью… А еще соль, маленькую склянку с ней Хуго всегда носил при себе, но она затерялась в складках промокшей одежды.

Косарь вломился в строй. Невидимая, но от того отнюдь не менее опасная коса прошлась по первому ряду. Упало несколько солдат с правого фланга. Лезвие словно споткнулось об Густлова, обдав капитана снопом вполне видимых искр, в воздухе повис мелодичный, хрустальный звон. Демон замер, словно бы в недоумении.

- Ах, ты ж гребаная жопа! – заорал капитан, воздевая палаш. – Вперед!

Склянка все-таки нашлась, теперь освященной солью провести вокруг…

Остатки строя разом перешли на бег и ударили по призрачной в завесе дождя фигуре.

Клинок корда зацепил кожу ладони, натянул и вспорол едва не до кости. Капли крови пролились на оплывающий рисунок, мешаясь с дождем. Хуго заскрипел зубами, глухо завыл от отчаяния - вода размывала кровавые символы.

Наемники падали один за другим, незримая коса собирала щедрый урожай.

- Нечисть болотная, нечисть подколодная, нечисть лесная, нечисть колокольная, нечисть всякая, - кричал в голос Хуго, осеняя себя обратным крестом, путая чешские заклятия простонародья и благородную латынь священного Рима, пытаясь заглушить непрестанный звериный стон погибающей роты. - От синего тумана, от чёрного дурмана, где гнилой колос, где седой волос, где красная тряпица, порченка - трясовица, не той тропой пойду, пойду в церковные ворота, зажгу на нефе свечу не венчальную, а свечу поминальную, помяну нечистую силу за упокой….

- Все, студент. Хватит.

Толчок в плечо. Пикинер трудно вынырнул из черной пелены, затягивающей все глубже…

- Хватит, Хуго. Ты все сделал как надо.

Рядом стоял капитан Густлов, с ног до головы залитый кровью.

- Он ушел. Забрал с собой под полсотни честных солдат. Но ушел. И прогнал его именно ты, чернокнижник. И мне плевать, какую цену запросят за это небеса. Я ее заплачу за тебя. – Командир погибшей роты не знал, куда девать остатки палаша, и перекидывал рукоять с огрызком клинка – не длиннее двух ладоней - из руки в руку.

- И знаешь, Хуго… - капитан осекся, когда все еще стоящий на коленях рядовой поднял на него пустые глаза.

- Это не я, – тяжело выговорил пикинер.

- Что? – не понял Густлов.

Мортенс рассмеялся, хрипло, жутко. Словно ворон каркал на погосте.

- Как же я не понял… - проскрипел он в перерыве между приступами дикого и безумного хохота. – Как я не понял… Мы думали, я отвожу беду.

- Да, буркнул капитан. – Этот Косарь…

- Косарь – не беда, - выдавил Мортенс. – Косарь – мытарь! Он пришел за платой!

- Платой? – растерянно переспросил Густлов, начиная понимать.

- Любая беда обойдет, сейчас обойдет. А потом - придет. Да не та, которую ждал, вот какая цена будет… - пробормотал Хуго, закатывая глаза, как в бреду, повторяя то, что уже говорил Густлову минувшей ночью. – Твоя беда звалась дурными снами и плохим настроением. Я ее прогнал, не понял… Хуго Мортенс, жалкий аматор, открыл путь Запретному Злу, пытаясь помочь своему капитану крепче спать по ночам…

Густлов в ужасе отшатнулся, расширенными глазами обозрел поле боя, расчлененные тела мертвецов, стонущих раненых с жуткими ранами, предвещающими скорую смерть. Живых, бездумно бродящих среди трупов. Хуго повалился навзничь, тихо, утробно завывая. Похоже, пикинер сошел с ума или шел к безумию самым коротким путем.

Капитан положил ладонь на рукоять пистолета, но понял, что порох отсырел. Тогда Густлов крепче сжал рукоять палаша, развернув его к себе обломком клинка.

Самоубийство – грех. Но для того, кто купил себе неполную ночь спокойствия такой ценой – грех маленький и совсем незначительный.

Невелик город Дечин, что раскинулся на Лабе. И ничем особо не приметен, ни в людской памяти, ни на казенных документах, что увешаны тяжкими печатями. Ну, разве что припомнит кто-нибудь Дечинский замок, стоящий над слиянием Лабы и Плоучницы. Но опять-таки, мало ли в Чехии замков достойных, со славной историей? Вот именно, предостаточно. Так и живет себе город, плывут по Лабе-Эльбе в Саксонию баржи с зерном да и обратно, бывает, приходят. Как у всех, в общем, ни взлетов особых, ни падений. И слава Богу!

Три человека с удобствами разместились за широким дубовым столом в небольшом зале. Ранее тот служил оружейной комнатой, а теперь был пуст и светел, благодаря узкому, но высокому – от самого пола до сводчатого потолка – окну. Двоих собеседников с одного взгляда следовало причислить к монашескому сословию, только орден определить было бы затруднительно, в одежде не было ни единой подсказки. Монахи и все. Третий же на божьего человека не походил никоим образом.

- Гунтер Швальбе, я отлично понимаю, что тебе чихать на весь Совет прямо с макушки Снежника, который в наших местах есть наивысочайшая вершина, - выговаривал первый монах, длинный и худой, с узким желчным лицом. - Но хоть не зевай, в самом деле. Капитан, мать твою за ногу, я со стеной общаюсь?!

- Простите, Отец Лукас, – отозвался капитан Швальбе. Покаянный голос никак не вязался с очередным зевком, от которого, казалось, челюсть вот-вот вывихнется. – Не пойму, чего вы так прицепились, ведь пасть закрываю. И даже не кулаком, а как воспитанный человек – перстами сомкнутыми. Так что, воздуся местные не оскверняю никоим образом, оные в целостности остаются.

- Поганец! – крик Отца Лукаса взмыл над небольшим залом, исторгнутый едва ли не из самих глубин оскорбленной души. – Епитимью строгчайшую! И в колодки его! Шлялся, стервец, по борделям пражским, а нынче Совету сказки рассказывать начнет! Тебя где черти носили два полных месяца?

- Отец Лукас…. – упитанный и на вид крайне добродушный Отец Йожин с укоризной взглянул на кричащего. – Зачем требовать от Гунтера подробного рассказа о том, кто и где его носил? Ведь в этом случае на волю могут выбраться факты, порочащие какую-нибудь царственную особу. Ведь так, капитан? – с этими словами святой отец заговорщически подмигнул капитану, стоящему посреди зала.