– Мансийцы подняли пошлины на ввоз ферьярской пшеницы, – пояснял Герсен. – И вместо отправки дипломатов Империя отправила флот.

Причины ужасающей бойни отличались от поводов. Суть схватки скрывалась не в дипломатии – в головах. Потомки норманнов мыслили так, как их далекие предки – категориями экспансии. Империя Нео-Мидгард существовала всего сто лет, и весь этот срок краткие годы мира служили лишь подготовкой к очередному силовому броску. Психология викингов, порожденная их древней культурой, была известна континентальным соседям, но, как всегда, мирные страны оказались не готовы к удару.

Мансийские корабли стояли по всему континенту небольшими группами и по одиночке, ибо в мирное время считалось хорошим тоном, когда в каждом крупном порту дремлет могучий линкор – напоминание о военной мощи Великого Хаканата.

Ферьярцы обрушились массой – нападая на «мониторные» группы не менее чем эскадрой. Бронированные чудовища – краса и гордость мансийского государства – тонули в гаванях, раздавленные численным превосходством эсминцев и канонерок. Флот Нео-Мидгарда был меньше, чем флот мансийской империи, однако в каждой отдельной схватке, викинги превосходили в численности.

На суше – история повторилась. Пока неспешные комиссариаты мансийцев, развращенные бюрократией мирных лет, проводили мобилизацию, заранее собранные дивизии Нео-Мидгарда стоптали чужую границу. Откат Хаканата был просто чудовищным и казался полным разгромом. Спасло всё то же – инерция Манси. Они очень медленно подготавливались к войне, и также медленно – признавали мысль о собственном поражении. Огромная территория позволила мансийцам собраться. Численное превосходство и стойкость – выстоять и ударить в ответ.

Спустя три года после начала истребительной бойни, стабилизированный по всем направлениям фронт превратился в пылающую линию мелких стычек. Здесь же, на границе с поморами, столкновения вообще стали редкостью. Впрочем, как заверял Герсен, положение должно было в скором времени измениться…

Центральной персоной в лагере, и соответственно, в судьбе самого Игара, оставался Его «свирепейшее» Сиятельство конунг Харгаф Харальдсон, которого Игар про себя величал Харальдовичем. Прозвище было не совсем верным, поскольку «Харальдсон», как понял Игар после пространных объяснений самого конунга, служило не отчеством, а фамилией рода. Быть «Харальдсоном» – означало быть потомком основателя императорской династии Империи Нео-Мидгард – легендарного Харальда Фундаментатора. Официальным названием лагеря конунга Харгафакаковым его прописывали в корреспонденции, было «Лагерь Третьего Кавалерийского корпуса, гвардейской дивизии Его Светлости (Свирепости) конунга Харгафа Харальдсона, сына Фридлейфа Харальдсона, внука Харальда Фундаментатора» – именно так, и не словом меньше. Таким образом, конунг Харгаф принадлежал к семье Императора и по местным понятиям являлся неописуемой шишкой.

Помимо знакомства с людьми и миром, Игар с головой погрузился в местный нехитрый военный быт. Лесной фронт считался одним из самых удаленных военных театров, а потому, существование Третьего кавалерийского корпуса текло неспешно и не перемежалась ежедневными схватками и смертями. Изредка (но действительно, очень редко), в лагере можно было услышать далекий гул канонады, но случалось такое не чаще чем раз или два раза в неделю, что для современной позиционной войны, как полагал Игар, являлось ничтожной статистикой. Истории той же Земли было известно множество подобных примеров.

Как помнил Игар, первый автомат, вернее, штурмовую винтовку, изобрели в России ещё в далеком 1916-м году, однако в начале века её не поняли и не приняли, исключительно из-за «представлений» военных о том, как ведется война. Промышленность и наука могли это сделать, но мозг человеческий – ещё не воспринимал.

То же самое Игар наблюдал и в Третьем кавалерийском. Однажды Герсен показал ему удивительную «смерть-машину», оказавшуюся на поверку обыкновенным пулеметом с кожухом водяного охлаждения. Кроме пулемета Игар наблюдал в расположении лагеря две странные трехколесные конструкции, которые не могли быть ничем иным, как примитивными броневиками или БМП. Задняя ось на рессорах опиралась на два колеса, суженный «нос» машины – на единое широкое колесо, прикрытое треугольным щитком, весьма напоминавшим Игару клюв фантастической птицы. Клюв этот не только прикрывал переднее колесо от попаданий, но являлся своеобразным бронированным тараном. Кроме того, прямые линии брони, расходящиеся от носа к задней части по косым плоскостям, придавали бронеавтомобилю выгодный профиль – пули с снаряды должны были «скользить» по листам, а не взламывать их прямым попаданием.

Все это было прекрасно. Однако в голове Игара не укладывалось, каким образом подобная техника уживается с самим существованием кавалерийского корпуса? Пулеметы, броневики и всадники с палашами не могли являться частью единой военной схемы. Очевидно, решил для себя Игар, военное искусство Нео-Мидгарда, а также, соответственно, Мансипала переживает некий переломный рубеж, переходный этап, за которым кавалерия исчезнет с полей сражений.

Ну а пока что, бойцов Харгафа совершенно не беспокоило несоответствие их славного кавалерийского корпуса уровню современной техники и науки. На броню с пулеметами смотрели как на инженерное чудо и с любовью поглаживали серебреные палаши. Потомки викингов вечерами собирались у костров, балагурили, офицеры наведывались друг к другу в гости, почти ничем не показывая, что находятся не просто на дальней пограничной заставе, а на самой что ни на есть линии фронта, пусть даже тихого и «лесного».

Ни схваток, ни артобстрелов, ни тем более авианалетов и ракетных ударов за время «сидения», Игар не наблюдал. Её Величество смерть, похоже, в лагерь не наведывалась, хотя в солдатской среде ходили слухи о вражеских партизанах, нападавших на кавалерию.

В личном статусе Игара, в то же время, происходили решительные и самому ему не совсем понятные изменения.

Прежде всего, его одежду и вещи, включая мобильник, деньги, джинсы, футболку, даже трусы, – изъяли и увезли. Харгаф сообщил, что предметы отправятся в «Свинцовый Ветер», однако, спустя несколько дней Игар начал в этом сильно сомневаться. Харгаф откровенно не спешил с отправкой загадочного найденыша в секретную службу. Никакая переписка, насколько мог судить Игар, по его поводу не велась, и ни один государственный чиновник не прибыл в лагерь, чтобы познакомиться с «находкой». Да и сам Харгаф очень редко затрагивал в беседах с Игаром тему сдачи своего пленника для научного изучения. Как видно, ни мало не стесняясь, конунг решил присвоить загадку себе. Учитывая полуфеодальный характер местного государства, это было вполне возможно, – такому как Харгаф, по словам Герсена, никто был не указ. С государственной изменой подобное поведение не имело ничего общего. Вельможа решил – вельможа сделал.

Вместо старой одежды Игару выдали новую. Швейных мастерских, как известно, при кавалерийских корпусах не содержат, поэтому вариант облачения у Игара оставался один – военный мундир. Сначала Харгаф думал выдать солдатскую форму, но потом, решился облачить своего личного пленника «в офицеры».

Тут же вскрылась ещё одна особенность мира Ленты. Дворяне в Нео-Мидгарде носили длинные волосы. Всякий офицер приравнивался к дворянину, а всякий дворянин при поступлении на службу автоматически зачислялся офицером или же, в крайнем случае, рядовым гвардейских частей. Третий кавалерийский корпус гвардейским не являлся, но Игар при этом обладал огромной шевелюрой. Вывод из двух фактов проистекал простой и нетривиальный. Хотя и обескураживающий Игара, – он никогда не предполагал, что длинные, «неформальские» волосы способны обеспечить ему офицерское достоинство.

Ему выдали широченные, серого цвета шаровары, живо напомнившие по форме смешные галифе начала прошлого века, алую рубаху-гимнастерку – именно такую, какую он видел на кавалеристах Харгафа в день своего пленения. Полагался также мрачный черный китель, новенький, с двумя рядами сверкающих стальных пуговиц, как видно, предназначенным для ношения с галстуком-бабочкой и рубашкой.