— Ну, сама посуди: их человек шестьдесят, поди, не меньше. Да какие-никакие пожитки, не с одними ж они комсомольскими путевками едут, энтузиазм, он тоже без естества — ничто. Ну и куда я тебя посажу потом? На руль? Так автобус — не велосипед…

Слетал Иван не мигом, он не орел, и вернулся к полуночи лишь. И хотя и валилась у него за ужином ложка из рук, спать не ложились долго.

— Ой, не знаю, Маша, но никаких колхозников, по-моему, из них не получится. У одного спрашиваю, на чем хлеб растет, у другого — только плечами жмут. Ни у кого сображения не хватило сказать — на земле. Все на ней растет, начиная от одуванчика и кончая самой высокой травой… Фу, ты — горой! Как ее… Д-джомо-лунгма, вот.

— А не Эверест?

— Так это оно одно и то же. И вот ты веришь, показались мне эти целинники какими-то эвакуированными, каких к нам в войну привозили. И ведь ни один из них в железинской нашей Палестине не остался, все обратно в свои бердичевы да житомиры вернулись. И с этими как бы то же самое не произошло, вон какие они легкие на слова.

— Да ты не туда ли уж баранку крутишь?

— Совершенно буквально, Маша. Помогать им ехать надо. Ну, директор с агрономом, допустим, может, и отличат ячмень ото ржи, а остальные…

— Ехать так ехать. Я разве против?

В Железном был колхоз, идущий хотя и на убыль, но дать санкцию на выход из него все равно могло лишь правление, которое к тому времени тоже расползлось все, остался лишь один председатель, и тот пребывал на посту последние секунды, наперед зная, что вот-вот дадут им с председательшей по шапке за развал, колхоз переименуют в совхоз и пришлют нового директора, а поэтому с утра до вечера отсиживался в кабинете над заготовленным отчетом о положении дел на текущий момент с жирным минусом убытков в итоге и жег самосад, закоптив до черноты потолок над собой и лозунг сзади на стенке «Доешь целину!».

«С такими хозяевами доеди́м и целину», — бросился лозунг в глаза Ивану-да-Марье, едва они переступили порог.

— Никаких вам, голуби мои, высоких полетов. Тут тоже решено образовать целинный совхоз, и распоряжением сверху не велено никого никуда отпускать. Было бы оно у вас настоящее высокое сознание, может, и целину трогать еще не понадобилось бы. Так что пашите-ка лучше тут, где деды ваши и прадеды лежат.

Председатель воткнул в одно заявление указательный, в другое — средний пальцы, готовые подломиться и зажать подвернувшийся большой, но схулиганить до конца не посмел и долго смотрел и смотрел на влажные отпечатки, пока не испарился и не исчез их рисунок. А потом скомкал и бросил обе бумажки на пол.

— Все! Полную резолюцию наклал я на вас и на вашу писанину! — пыхнул он спиртовым пламенем.

Но и у Ивана глаза тоже как синь порох бывают. Редко, но бывают.

Супруги Краевы покинули родное Железное, попросив соседку, бабку добросовестную и шуструю на ногах, доблюсти за их домашностью и огородом.

— Ну, скатертью вам дорога, милые. Не беспокойтесь!

И пока Иван-да-Марья повернули в проулок к большаку, стояла она за воротами нового пятистенка, спрятав руки под фартук и покачивая головой то сверху вниз, то из стороны в сторону.

— Устиновна! — распахнулись створки в избе напротив. — Это куда это Иван-да-Марья наладились с кошелями ни свет ни заря? Не на базар в райвон?

— Кабы в район, а то землю Ханаанскую искать…

Теперь, спустя много лет, кажется нам, что каждый целинник был если не Цезарь, то Юлий, а уж Кай — обязательно, и все у них просто получалось: пришел, увидел и так далее. Не очень охотно ломала шапку перед ними целина. Плуги она ломала. Трактора ломала. Ломала характеры и судьбы. А шапку — нет. Особенно перед теми, которые являлись на целину сразу Цезарями.

Краевы, Иван-да-Марья, до Петухов, то есть до станции Петухово добрались на попутке, а до новоявленного совхоза и вовсе гужом валила всякая техника, все эти плуги, бороны, сеялки, веялки, инвентарь, инструмент, оборудование, щитовые дома, вагончики и строительные материалы, и сгружаемые с лесовозов широченные плахи, шлепаясь плашмя, стреляли, как пушки. Столько колес крутилось, гусениц лязгало, железа ворочалось, столько моторов кряхтело, столько сил лошадиных тянуло, везло и толкало, столько сердец колотилось людских. Меряли, копали, несли, пилили, тесали, укладывали, бегали с накладными, с ведомостями, со сводками, с чертежами, с путевками. В штатском, в армейском, при погонах еще и без погон уже, в комбинезонах, в тельняшках, голые по пояс. И все это показалось до того величественным и огромным, что Иван-да-Марья так и остались сидеть в кабине со своими тюками на коленях, как белозобые турманы, загнанные ястребом под чужую кровлю, и с опаской поглядывали на весь этот столпотворительный круговорот.

Директор узнал Краева сразу.

— Это не вы доставляли нашу первую партию сюда?

— Мы. Я то есть, — поправился Иван, непривычный к городскому обращению.

— И сами решили стать целинниками?

— Совершенно буквально, товарищ директор, такое мы приняли решение, не знаю, верное или нет.

— Ну, разумеется, верное. Давайте ваши комсомольские путевки.

— Да нет, нету у нас никаких ни путевок, ни сопроводиловок, мы надеялись, что вы и так нас примете. Ну, как бы по знакомству, что ли.

— Приму, конечно, приму. Давайте паспорта, давайте трудовые книжки.

— И их не имеем при себе, они у председателя нашего в столе под замком остались, на принцип пошел, не отдал.

— Так у вас что… Вообще никаких документов?

— Совершенно буквально.

— Ну-у-у, милые мои… Вы поймите меня правильно, товарищи, но я не желаю влипать в историю вместо того, чтобы попасть в нее… В смысле войти. Есть у кого из вас хоть какое-нибудь удостоверение личности? С фотокарточкой, без фотокарточки… Какое-нибудь! — начал терять власть над собой целинный директор.

Иван молчал, немилосердно мял и тискал в крупных руках картуз, забыв о том, что он «совершенно буквально» новый, а Мария назойливо щекотила его локтем под ребра и шептала:

— Есть же у тебя… Слышишь?

— Отстань. Этим документом зазря не трясут.

— Да партийный он, товарищ директор, — надломилась голосом Мария.

— Партийный? Так чего ж ты битый час уши мне тут шоркаешь, — вгорячах тыкнул директор. — А ну, предъявляйте!

Иван расправил на кулаках измятый картуз, закинул его на макушку, расстегнул пиджак, свесив левое плечо, поставил парусом полу пиджака, открыв доступ к внутреннему карману, застегнутому на пуговицу и на две английские булавки. С пуговицей справился сравнительно скоро, с булавками — ну никак! Подклад саржевый, пальцы дубовые, булавки малюсенькие, и все такое скользкое…

— Вот теперь совсем другой разговор пойдет, — вернул директор партийный билет, — эта основа понадежней. Специальности имеете еще какие-нибудь?

На тракториста, шофера и комбайнера Краев истратил всего один большой палец, но и при таком экономном расходовании их на руке не хватило: плотник, столяр, кузнец, каменщик, слесарь, жестянщик, гончар, печник…

— Печник? И русские печи класть умеете? Вот это вот совсем то, что нужно.

Казалось бы, освоение целинных и залежных земель — самый подходящий момент для стирания граней между городом и деревней, основная масса целинников — горожане, плохо представляющие зачастую, что такое сельская жизнь, и чего бы проще построить многоэтажные коробки, подвести к ним холодную и горячую воду, положить кое-какой и кое-где асфальт, поставить посреди дворов столы для игры в домино — и даешь агрогород!

Ни у кого ни скотинки, ни животинки. Газеты перечитал — смотри телевизор. Красота! Но как раз поэтому-то, что сочли тогда за анахронизм личные подсобные хозяйства, и поворачивали оглобли назад даже самые завзятые энтузиасты.

И когда начали не досчитываться вечерами в палатках и вагончиках и здесь кого-нибудь, пришли к директору Иван-да-Марья, которых, им самим на удивление, и на новом месте звали так же вкупе, как в Железном, хотя ни оттуда никого больше не было, ни отсюда туда не ездил никто.