— А бабусю на кого спокыну?

— Тю-ю, бабуся клюкой перекрестится, узнает. Видел я как ты ешь, иждивенец.

Герка пощипал пушок на губе.

— Не визмуть, рокив мало.

— Приврешь с годик. Метрику, скажешь, потерял в эвакуацию.

— Хай будэ гречка, попытаемось.

И они от школы повернули к военкомату. Молодость крута на повороты.

Военком долго разглядывал добровольцев. Толку-то, что высокие. Какие из них вояки?

— И по скольку же это вам годков, ребятки?

— По семнадцати, — ответил за обоих Сергей.

— По сем-над-цати.

Майор поставил локти на стол. Разглаживает складки над переносицей, они не разглаживаются: у самого сын в тыловом госпитале.

— В которых классах учитесь?

— У восьмых, дядька майор.

— А «двоек» нет?

— Та якие це «двойки»… В мене тилько по русскому та по математике з алгеброй. По економыческой географии та ще… А по поведению «пять».

— Хватит, хватит, хватит. — И посерьезнев: — Заканчивайте школу, но, чур, без «троек» даже, тогда, может, в училище какое-нибудь направлю вас. Давай метрику, математика з алгеброй.

— Метрику Гитлер разбомбил, хвашист проклятый. Та семнадцать мени.

— Это мы выясним. — Военком вынул из фанерного ящика бланк и с угла на угол по нему: «Определить возраст». — В третий кабинет.

В третьем кабинете Герку держали минут пять. Сергей дольше того переживал.

— Порядок, Серега! Семнадцать намерялы.

— Как?

— А позаглядали, як цыгане мерину у зубы, пошушукалысь, старший пытае: рахитом болел? Я кажу: недужил. Вин знова пытае: колы? Я кажу: кубыть, у прошлом роци… Ну, чё смиетэся?

— Дурачок, это ж детская болезнь.

— То воны знают, що вона детская. Бачишь? Семнадцать. Разборчиво написано.

Заглянул Сергей в бланк — верно. Идите, готовьтесь к экзаменам, ребятишки.

До экзаменов месяц и две недели. Трудновато наверстывать. Наверстывали. Надо потому что. Допоздна засиживались у Витьки, Витька-отличник. Петька в математике силен — осаждали Петьку. Надо. Не переписывались с девчонками на уроках, переселились на первую парту. Над ними посмеивались.

— Нехай смеются. Надоисть — перестануть.

Перестали, угадал Герка. Педсовет поудивлялся, поудивлялся, с чего это вдруг Волох с Демаревым за учебу взялись, — тоже привык.

И остался у Сергея последний должок: признаки подобия треугольников. Обязательно попадет на экзаменах который-нибудь из трех. Это уж закон. Как читается теорема — знает, доказать хоть убей не может. Выклянчил у Вольфа Соломоновича кусочек мела — и домой.

Доска — забор, линейка — лыжа, указка — веретешко бабки-покойницы. Начертил. Что дано, что требуется доказать написал — и отец в ограду.

— Х-хо! До химии добрался.

— Это не химия, геометрия.

— Разве? Эдак же витамины изображаются, — ткнул в ABC.

Сергей усмехнулся:

— Какие витамины — треугольник. Теорема о подобии.

— Н-ну-с, послушаем, как ты усвоил. Давай-давай, не стесняйся. Ходить кое-куда не стесняешься.

Не забывает батька, нет-нет да и уколет.

«Ладно, я тебе сейчас дам формулировку». — Сергей покусал кончик веретешка, оглянулся на дом, порепетировал в уме, собрался с духом:

— Так слушай. Если четыре угла квадрата или треугольника приблизительно равны, а стороны их относятся к двум или нескольким заключенным в них фигурам, то фигуры эти со временем могут стать подобными.

Илья Анисимович моргал, моргал со своими тремя классами церковно-приходской школы, хмыкнул:

— Хм. Рьяно за учебу взялась, фигура.

— Стараюсь.

— Стараешься. Подарочек преподнесли батьке к Маю, выговорок вляпали за твое старание.

«На пользу».

— Промежду прочим, военкома видел, — намекнул Илья Анисимович.

«Тем лучше».

И ведь опять не вслух сказал. Солдат, солдат, а побаивается родителю под кожу лезть. Да и зачем? Ссора постепенно улеглась, об армии никто не заикался, Сережка сдавал экзамены потихоньку. Сын решил, что отец смирился, отец надеялся, что сын поумнеет. Тело заплывчиво, дело забывчиво. Никуда он не денется из родительских стен. Но когда Сергей, подстриженный наголо, подал им табель успеваемости, Похвальную грамоту и повестку, Анна Ивановна взвыла, Илья Анисимович раскис. Раскис, но ненадолго.

— Драпаешь, сынок?

— Не век мне на вашей шее висеть.

— Нет, драпаешь. Нашкодил и смываешься? Так-так. Айда, хлебни мурцовки. Спохватишься, да поздно. Ты еще коснешься, сынок… Врешь, коснешься. Запомни: земля круглая.

А утром они собирали сына в солдаты. Отец елозил на коленях около вещмешка, сверяя по списку, не забыто ли чего, заставлял мать выкладывать все обратно.

Без стука, без разрешения вошел Герка. В одной рубашке, с узелочком. Как на сенокос все равно что. Следом за Геркой робко переступили высокий порог Витька и Петька. Принаряженные, стесняющиеся.

Сергей засуетился:

— Проходите, проходите, ребята. А бабуся твоя, Герман, где?

— В нее ноги болять.

Илья Анисимович вынес из горницы каждому по стулу.

— Полагается посидеть по русскому обычаю.

Анна Ивановна заревела, парни зашмыгали носами. Не мирное время, вернутся ли?

На вокзал шли главной улицей. Мать добольна́ вцепилась сыну в руку. Отец, понурив голову, никого не замечал по сторонам. Голопузая мелюзга толкошилась вокруг шествия. Из оград выползали старухи и, окаменев, пристально-долго смотрели из-под ладоней: где ж он, конец войны?

Перрон волновался. Пестрый, всхлипывающий, сутолочный. Мать не переставала тереть глаза, отец тоже кряхтел и куксился, но Сергею казалось, что он не сдерживает слезы, а выдавливает их.

По толпе засновали сопровождающие.

— Четыреста тридцатая команда — па вагона-а-ам!

— Пятьсот вторая — ка мне-е!

— Ну, прощайте, братья по классу, — снял очки Витька. Они обнялись и поцеловались каждый с каждым. Неумело-неумело. Мужчины в семнадцать неполных лет.

Анна Ивановна повисла на шее сына:

— Сереженька!! Сыночек ты мой родной. Не жилось тебе с отцом, с матерью. Не храбрись там очень-то. А если тебя ранят — попросись в наш госпиталь.

Заплакал отец.

— Сообщай, сынок. С кормежкой будет туго или с чем — помогу. Все-таки, ты дите мне, как бы там ни было между нами.

Хорошо, Герку никто не провожал.

Колокол ударил отправление. Паровоз протяжно прогудел и натужно стронул с места состав: много добровольцев насобиралось по району. А Сергей думал, они двое с Геркой.

Бабочками мельтешили платочки, спугнутые горьким материнским плачем, бежал рядом с вагоном лучший друг Петька, махая картузом.

Сейчас отстанет. Сейчас он отстанет. Сергей схватил свой мешок и, держась за доску впоперек вагонной двери, опустил на щебенку.

— Вам с Виктором! И Надюшке!

Поезд набирал скорость.

Мелькнула полосатая оглобля шлагбаума, и кончилась Лебяжка. Призывники зарасползались по нарам теплушки: деревня к деревне, кошель к кошелю. Герка кинул свой узелок к стенке, потеснил соседа, шумит:

— Серега! Плацкарта е!

— Занимай, я сейчас.

Вагон скрежетнул и качнулся. Дрогнули перелески, колыхнулась черная холостая пашня. Поезд повернул на запад.

Сергей отпрянул от двери.

«Поехал… «Гарун бежал быстрее лани» получилось».

А паровоз, а паровоз молотил шатунами: тук-тук-тук-тук-тук. И когда пересыхало все внутри у него и колеса начинали спотыкаться на стрелках, он сворачивал с дороги, жадно пил прямо из-под крана холодную воду, покрывался испариной и тяжело водил боками.

Война.

На больших станциях пестрый и горластый транзит штурмовал «кипяток», лез в толчею привокзальных базарчиков, предлагая ботинки или пиджак за стакан варенца: скоро новое дадут. Кудахтали и метались торговки, прятали под прилавок пучки лука-батуна и вареные яички, запихивали в лифчики мятую-перемятую выручку. Но звенел колокол, нетерпеливо аукал паровоз, моментально разбегались по вагонам новобранцы. И снова ровное «тук-тук-тук» сильного сердца паровоза.