Вернее, во все это она привносила жизнь. Веселый вихрь, бесконечное движение, немолимую поступь добра.

А Вадим хотел жить только собой и Алькой. И все. Он вообще учился жить еще кем-то.

— Аля, — сказал он тогда, — я так не могу.

— Как?

Алька любила ерошить ему челку. Прислонялась, прижималась, губы бантиком, нос в щеку, и шкрябала коготками.

Вот и сейчас, когда он подбирал серьезные слова на глупый вопрос, прижалась:

— Как не может мой хомячок? Чего он не может?

Бровь царапнуло.

— Жить вот так! — задергал плечами он. — Алька, я почти тебя не вижу.

Алька отстранилась.

— А сейчас?

Ее серые глаза, слегка меняя цвет, посмотрели на него, непонятно, отстраненно, будто через объектив.

На ней был белый с синим плащик. Шляпа в руке. Сумочка и фотоаппарат через плечо.

— Ты же убегаешь уже, — сказал он.

— Ага. Мне нужно.

— А я?

— А ты взрослый уже, чтобы бояться оставаться в одиночестве.

— Прекрасно! — увернулся он от поцелуя. — Это что, пожелание?

— Это диагноз! — объявила Алька, выбегая в прихожую.

— Ну и вали! — бросил он ей в спину. — Хоть умри!

Хлопнула дверь. Резко потемнело за окнами.

Сколько он потом не звонил, все время было занято…

— Вадим!

Пальцы Андрея Игоревича поймали Вадима за плечо, и прошлое отпустило, ушло из головы, из глаз, оборачиваясь серо-зелеными стенами переговорной.

Выжидательно смотрели уральцы.

— Что? — выдохнул Вадим.

— Да Петр Евгеньевич все настаивает на дополнительной скидке, учитывая те объемы, которые они собираются у нас заказывать, — бросив выразительный взгляд, пояснил Андрей Игоревич. — И вообще они еще не решили окончательно, стоит ли размещать заказы именно у нас.

Вадим вдруг обнаружил, что ерошит челку, как раньше это делала Алька. Никуда без тебя…

— А разве это важно? — хрипло спросил он.

— Прости, Вадим…

Бородатый уралец непонимающе сощурился. Второй уралец подался вперед. Бровь у него заломилась в удивлении.

— Разве это важно? — повторил Вадим. — Куда вам больше? Зачем? Ради чего? Близкие-то вас часто видят? Ведь это…

— Извините, — сказал Андрей Игоревич, меняясь в лице.

Он навалился на Вадима, пытаясь заткнуть ему рот ладонью, но тот замотал головой, продолжая говорить:

— …ажно. Что деньги? Куда их? Если никого нет рядом… ф-фы…

— Ай, ты…!

Андрей Игоревич, случайно укушенный, с шумом втянул воздух.

— Не слушайте его, — обернулся он к оторопевшим уральцам, продолжая хватать Вадима за лицо и прижимая его к дивану. — Он бред несет. У него трагедия. Он еще не отошел, он в тяжелом психологическом состоянии.

— Я просто… — отплевываясь от настырных пальцев, Вадим вывернулся из-под начальника и перевалился через диванную боковину на пол. — Я просто понял…

Он стянул контракт со стола и встал.

Андрей Игоревич, тяжело дыша, откинулся на спинку. Взгляд его не сулил ничего хорошего.

— Четыре часа сюда, — сказал Вадим уральцам, — четыре обратно. Эти восемь часов вы могли бы потратить на своих любимых, детей, родителей. Потому что потом… — у него перехватило дыхание. — Потом может случиться, что времени уже не будет. Совсем.

Не глядя, он сунул контракт кому-то в руки и дернул дверную ручку.

— Вадим! — попытался окриком остановить его Андрей Игоревич.

Но Вадим уже спустился по коротким ступенькам в офис.

Люди, столы, квадраты мониторов, теряя четкость, проплыли мимо. Он вышел из здания, приткнулся на углу рядом с урной.

Дурак, Алька, дурак.

Ему сделалось больно, осенняя горечь, сентябрьская, табачная, особо жгучая, забилась в горло. Алька моя, Алька.

Он согнулся у стены.

В кармане некстати задергался, разразился трелью телефон. Выключить?

— Да.

— Где ты?

Голос Андрея Игоревича был странно тих.

— На улице, у курилки, — сказал Вадим.

— Ну и представление ты устроил. Жди, — бросил директор и отключился.

Он вышел после укативших на "Ниве" хмурых уральцев. Постоял рядом, посмотрел, двигая лицом, словно перемалывая нехорошие слова.

Наконец спросил, в мятом костюме, с галстуком, намотанным на кулак:

— Что, так плохо?

Вадим, не ответив, скривился.

— На.

Пачка пятитысячных купюр, перетянутая резинкой, ткнулась Вадиму в плечо.

— Зачем? — поднял глаза он.

— Тебе же нужно? — Андрей Игоревич тряхнул пачкой. — Бери давай.

— Спасибо, — Вадим, помедлив, положил деньги во внутренний карман куртки. — А уральцы?

— Подписали, — Андрей Игоревич подмигнул и наставил палец: — Но ты у меня теперь в кабале, понял? На полтора года, не меньше.

— Ладно.

— Когда выйдешь?

— После двадцать пятого. Двадцать шестого.

— Странная дата. В смысле, не начало месяца. Впрочем, ты понял, да? В кабале.

Андрей Игоревич зачем-то стукнул урну носком туфли и пошел обратно в офис. Он слегка сутулился. Сквозь редеющие волосы просвечивал кружок лысины.

Хороший мужик, подумалось Вадиму. Раньше как-то не замечалось, а сейчас… Или раньше я вообще ничего не видел? Ведь и советовался он со мной, и пили несколько раз вместе.

Алька, я был слепой хомяк?

В отделении банка через улицу Вадим нагнулся в окошко к знакомой операционистке.

— Тома, здравствуйте.

— Здравствуйте, — улыбнулась Тома.

У нее было усталое лицо и легкие тени под глазами.

— Я хочу пополнить счет и конвертировать всю сумму в евро.

— Сумма пополнения?

— Пятьсот.

Тома кивнула.

— Паспорт, пожалуйста. Номер счета или договора помните?

— Нет. Сейчас…

Он полез за телефоном, в записной книжке которого были цифры счета.

— Не надо тогда, — сказала Тома, — я по фамилии.

Он глядел на нее, пока она искала его данные, пока печатала заявление на взнос и приходный ордер. Она чуть морщилась, и на виске у нее трепетала жилка.

— Всю сумму будете конвертировать?

— А сколько там?

— Со взносом будет два миллиона тридцать шесть тысяч двести семь рублей.

Она выжидательно подняла на него глаза.

Ему подумалось: ей за тридцать. А кольца нет, не замужем. И голова, наверное, раскалывается. И вообще…

— Все будет хорошо, — мягко произнес Вадим. — Все образуется.

— Спасибо.

— Мигрень?

— И это тоже, — вздохнула Тома. — Так сколько будете конвертировать?

— А ровно на пятьдесят тысяч хватит?

Тома пощелкала кнопками калькулятора.

— Да, даже останется.

— Тогда ровно пятьдесят. Нет, пятьдесят сто. Я же смогу ими воспользоваться с карточки?

— Конечно.

— А перевести заграницу?

Тома кивнула.

— Вы пока вносите, — она подала ему бланки, — распишитесь там, где галочки, и в кассу, а потом с корешком ко мне.

В кассе пачка пятитысячных банкнот лишилась резинки и была спорым шелестом пересчитана счетной машинкой.

Кассир хлопнула печатью по ордеру.

— Все верно.

Вадим вернулся к окошку.

— Вот, — он выложил корешок. — Может вам цитрамончику?

— Уже, — сказала операционистка и наклонила голову. — Вы какой-то странный сегодня.

— Почему?

— Обычно все буклеты разглядывали.

— Изменился. Наверное…

Вадим вспомнил Альку (забыл о ней, сволочь?), и, видимо, у него что-то случилось с лицом, потому что Тома обеспокоенно привстала:

— У вас все в порядке?

— Да, — выдавил он, — да.

Подписав документы на конвертацию и узнав, что банковский перевод стоит от тридцати пяти до пятидесяти долларов, он попрощался.

— Извините, — сказал, — я, может, еще забегу.

Надо было снова ехать к Скобарскому.

На мгновение собственные усилия показались ему бессмысленными, зряшными. Господи, завопил внутри голосок, да кто тебе этот Олежек? Никто!

А деньги? Это же твои деньги! Ты, вот так, всего себя! Чужому!

Но Вадим скрипнул зубами, и голосок умолк. Деньги. Казалось бы, почти четыре года копил, а жалко не было. Совсем. Даже смешно.