Алькины фотографии царапались в нагрудном кармане.

А вдруг? — с исступлением думалось ему. А вдруг? Что-то произойдет, что-то сложится, нет, конечно, не оживет, но вдруг…

До Скобарского, впрочем, быстро добраться не получилось. По дороге к автобусной остановке от голода скрутило живот так, что пришлось заползти в первое попавшееся кафе. Три ступеньки вниз, полутемный зал.

Что-то играло, ватно обкладывая уши. Тынц-тынц, дэнц-дэнц.

Он опустился за стол, накрытый квадратиком салфетки, закрыл глаза, успокаивая режущую боль. Умереть сейчас было бы некстати.

У него еще Скобарский. И остальные фотографии. И обещание Андрею Игоревичу. Нет, подумалось, надо жить. Похлебать бы только чего-нибудь жиденького.

— …азывать? — прорвалось сквозь тынц-тынц к нему.

— Чего?

Официантка, молодая девчонка в темном костюме с бейджиком "Кристина" на груди, наклонилась к уху.

— Заказывать будете?

— Да, если можно, суп.

Официантка щелкнула жвачкой во рту.

— Есть солянка, есть борщ. Горячие блюда ждать полчаса.

Дэнц-дэнц.

— Борщ.

— Второе, салаты?

— Салат. Какой-нибудь простенький.

— Греческий?

— Давайте.

Официантка повернулась и уплыла в полутемный грот кухни.

Да, подумал Вадим, остальные фотографии. Если все не просто так, то каждый снимок — это этап, ступенька.

И двадцать пятое — тоже не просто так, а крайнее число.

Он лихорадочно выскреб снимки из кармана. Скобарский — ясно, а Вика? А Егорка и Вовка? А непонятно кто с куском плеча?

Так, Вика. Тут надо найти крышу. Вид с крыши. Видимо, крыша и важна. Или я ее на крыше увижу, или еще что.

А если по порядку? Вадим наморщил лоб. Скобарский был точно первым. Плечо точно последним. Предпоследним — новостной щит.

Дети или Вика были вторым снимком?

Освещение, слишком зыбкое, не позволяло разглядеть на снимках детали, которые могли бы это прояснить. Вадим напрягал зрение, но даже дата, и та размазывалась.

Нет, умирать рано. Хотя, конечно, тоже предательство. Как решение побриться. Хотел — и самого себя предал.

Вот такой я, Алька, предатель.

Официантка Кристина принесла корзинку с хлебом.

— Пить что-нибудь будете?

— Сок.

— У нас пиво есть. Свежее.

— Да нет, — Вадим качнул головой. — А спросить тебя можно?

Кристина кокетливо улыбнулась.

— А о чем?

— Вот было бы у тебя два миллиона, ты бы отдала их незнакомому человеку?

Взгляд официантки ушел "в себя".

На несколько секунд она застыла манекеном — один только палец механически накручивал завиток прически.

Щелкнула жвачка.

— Не-а, — оживая, сказала Кристина, — с какой стати?

— А вдруг он болен?

— Ну, у него же родственники, близкие есть. Это вообще не моя проблема.

Вадим повертел попавшую под руку салфетку.

— Я тоже так думал. Недавно. Только передумал.

— Да ну вас! — раздражилась Кристина. — Голову морочите! — Она загнула пальцы с перламутрово-розовыми ноготками. — Греческий салат и суп, так?

— Да.

За супом тоска по Альке вдруг накатила с такой силой, что он замер над тарелкой, зажмурившись, окаменев, раскрошив хлеб в кулаке.

Он представил ее, сидящей напротив: "Вадим, ну, улыбнись. Ну что у тебя все время такое лицо, будто все вокруг — личные враги".

— Не знаю, Алька, — сказал он.

Тынц-тынц. Дурацкая музыка. Сбила, вытолкнула в живой мир.

Не чувствуя вкуса, он заставил себя проглотить пять или шесть ложек борща, но на большее его не хватило. К салату и вовсе не притронулся.

Я не могу без тебя, Алька.

Почему все так? Почему в один момент жизнь летит вверх тормашками? Почему жизнь превращается в смерть?

Ответа не было.

Вернее он был: такое случается. Из семи миллиардов сто или двести тысяч умирают ежедневно. Да, такое случается.

По старости, по болезни, от оружия и стихии. Наконец, под колесами автомобиля, который выезжает на тротуар.

Фотографии смотрели на него. Казалось, все они подслеповато щурятся — и Скобарский, и Вика, и мальчишки. Лишь человек, от которого имелось одно плечо, отвернулся.

Оставив триста рублей, с чаевыми, с запасом, Вадим выбрался на улицу.

Живот утих. Он стал очень неприхотлив в последнюю неделю. Но вместо ожидаемой сытости пришла тягучая усталость.

Даже думать стало тяжело. Домой бы. Домой.

Кое-как Вадим доплелся до остановки, встал там, в изогнутых прозрачных стенках, будто в аквариуме.

Зачем все?

Ходить, улыбаться, разговаривать, есть, вообще что-то делать, когда в этом нет ни смысла, ни надежды, ни даже упокоения. Одна рутинная повинность, глупое нежелание тела и ума прекратить существование.

Вот разгадает он фотографии, и тогда…

Автобус все не шел. Одинокая нашлепка объявления предлагала посетить выставку экзотических рыб. Вот спасибо…

Странно было себя чувствовать выпавшим из привычного мира и смотреть на него со стороны. Как из-за стекла. Той же рыбой экзотической.

Все куда-то бредут, едут, листья летят, обертки катятся, стекла блестят, солнце висит, ветер качает ветки и гонит рябь по лужам.

Мир движется. В пространстве, во времени, в людях.

Но без Альки. И в этом самая-самая горечь его. Сентябрьская и постоянная. Мир-без-Альки… И где в нем он тогда? Есть ли ему место?

До Скобарского Вадим добрался почему-то уже в сумерках. Пешком. Ни где пропадал, ни что делал — сам себе сказать не мог. Лакуна в памяти, темнота в глазах.

Ноги были мокрые до колен, левая ладонь ободрана, стробоскопическими вспышками врывались в мозг то какая-то раскопанная канава с лежащей на дне трубой, то качающиеся на бегу крыши, то небритое лицо за стеклом овощного ларька.

Собственно, он и обнаружил себя уже в подъезде, перед дверью с жестяными единичкой и пятеркой. Рука поднята, палец на звонке.

Фотографии, слава богу, пусть и помялись, но никуда не исчезли. Фотографии — были.

— Кто там? — в голосе Скобарского слышались нотки раздражения.

Вадим сообразил вдруг, что слишком долго давит на кнопку.

— Я. Я приходил к вам утром.

Он прислонился к дверной филенке лбом. Устал. Совсем устал. Как еще домой добираться?

— Погодите, — услышалось сквозь.

Звякнула цепочка. Дверь поползла, царапая щеку. Вадима повело вместе с ней, за нее, к щиткам, к надписи на стене: "Верка — дура".

— Где вы?

Скобарский выглянул — унылый нос под испуганными глазами.

— Здес-сь, — сказал Вадим из угла. — Помогите?

Скобарский моргнул.

А затем выступил на площадку перед дверью, в той же футболке, в тех же мятых брюках, но без пиджака, и ловко притянул Вадима к себе.

— Вы пили?

— Нет.

— Вы зачем? — зашептал Скобарский. — Уже поздно.

Вадим, соглашаясь, кивнул.

— Да, я не рассчитал. Я думал, приду раньше.

Он обнаружил, что его колотит.

— Что ж вы серый-то такой? — встряхнул его Скобарский. — У меня там внук, я не могу еще и с вами…

— Извините, я просто не ел уже… Вернее, ел…

— У меня нет. У меня одно пюре!

— Картофельное?

— Фруктовое. Яблочное. Детское. Понимаете, детское!

— Если можно…

Вадим чуть не вывалился из рук Скобарского, и тот, обиженно дыша, сначала поймал его вторично, а затем потащил в квартиру.

— Господи, что же вы! Сюда. Снимайте обувь.

Вадим кое-как выдернул одну ногу из ботинка.

От носка на полу осталось мокрое пятно. Сразу стало видно, что пол — грязный.

— А я жить не хочу, — сказал Вадим.

— А я хочу! — зашипел Скобарский ему в лицо. — Я хочу! Потому что у меня внук! Вы понимаете? Если вдруг что-то… — он задохнулся, глаза его сверкнули. — Но этого не будет! Вы понимаете? У меня еще есть силы, есть квартира…

Вадим качнулся.

— А Верка — дура.

— Какая Верка? — удивился Скобарский.

— Там на стене написано… — сказал Вадим, пытаясь стянуть второй ботинок.