И выключился.

Затмение случилось коротким. Где ты, Алька?

Он очнулся от стукнувшей в зубы ложки, открыл рот, и на язык и в горло потекло холодное, сладкое, с кислинкой.

Пюре?

— Дядя умер? — услышал он.

— Нет, видишь, глотает? — сказал над ухом Скобарский.

Вадим открыл глаза и увидел заглядывающего в лицо мальчика. Серьезного, хмурого. Пальчиком тот поколупал царапину на его руке.

— А он ложку не проглотит?

— Нет, — ответил Скобарский. — Все, иди ложись. Тебе уже давно пора спать.

— А дядя тоже будет спать?

— Да. У себя дома.

Скобарский поднес новую порцию пюре, и Вадим послушно ее проглотил. Обслюнявленная ложка звякнула о стекло баночки, скрипнули пружины, старик, вздохнув, поднялся и подал мальчику руку:

— Пошли.

Вадим проводил их взглядом.

Слабосильная лампочка под потолком светила так, что скрадывались углы, а пол и стены казались зыбкими. Видимо, она была в родственных отношениях со светильником в кафе.

Вадим попробовал сесть.

Комната поплыла, аттракционом раскручиваясь вокруг него, но вцепившись в оказавшуюся под рукой алюминиевую трубку раскладной кровати, ему удалось ее остановить.

Во рту таял яблочный вкус.

Куртки нет, ботинка нет, даже носка одного нет. Мокрые штанины облепили икры. Почему мокрые? И носок мокрый.

Он посмотрел на него с недоумением.

— Извините, — прижимая клетчатый плед к груди, встал перед ним Скобарский, — вы откуда… Вам что надо от меня?

— Ничего, — сказал Вадим.

— Вы понимаете, что я могу вызвать мили… полицию? Я думал, что вы по объявлению. Но теперь я даже не знаю…

— Извините, — Вадим привстал, — я пойду. А то действительно…

— Куда пойдете? — Скобарский подал ему плед. — Вы в таком состоянии уйдете куда-нибудь в никуда. А мне отвечать.

Вадим накинул плед на плечи.

Стало теплее. Вряд ли от пледа. Просто стало теплее.

— Спасибо.

Скобарский подтянул стул.

— Вам сколько лет, молодой человек?

— Двадцать восемь.

— У-у! — всплеснул руками Скобарский. — И уже не хотите жить?

Вадим усмехнулся.

— Как-то незачем.

Скобарский фыркнул.

— Незачем. — Он придвинулся. — У меня вот была минута слабости, отчаялся. Денег нет, Олежек синеет, задыхается. Вот просто… Два миллиона, а где я их возьму? Хоть банки грабь или в подворотне какой карауль… Все из рук. Беспросветно, понимаете?

Он улыбнулся, поправил на Вадиме плед.

— А потом вы.

— Я?

Скобарский оглянулся в темноту коридора, на слабый свет из-под прикрытой двери.

— Ну да, — понизил он голос. — В вас было что-то… Я поверил, понимаете? Вы десять минут пробыли, а я поверил! Что все преодолею, что выдержу, что наскребу… Что люди хорошие встретятся. Что главное, не сдаваться. Как бы то ни было — не сдаваться. А вы вдруг — незачем.

Вадим спрятал подбородок в коротком ворсе.

— Алька тоже говорила, что во мне что-то есть.

— Алька? — озадачился Скобарский. — Это как Верка на стене?

— Нет, это я так, так… У вас счет есть?

— Какой счет? В банке?

— Нет, от клиники этой, dear Dmitry которая.

— Вы серьезно?

Вадим кивнул.

— Погодите, у меня пиджак там…

Скобарский выскочил в коридор, что-то стукнуло, звякнуло в полумраке, зашелестело.

— Вот, — он появился с бумагами, с ожиданием в глазах, — тут и письмо, и счет, наверное. Письмо я, кажется, показывал.

Вадим просмотрел листы.

— Вы можете пойти со мной завтра?

— Куда? — испугался Скобарский.

— В банк.

— Вы хотите договор…

— Я хочу сделать перевод. И все.

Скобарский молчал долго.

Смотрел, искал что-то в Вадимовом лице, безотчетно запустив пальцы в волосы на затылке.

— Погодите, — наконец произнес он, — я не верю. Я даже не знаю вашего имени…

— Вадим.

— Я боюсь, Вадим.

— Чего? Вы же только что решили не сдаваться.

Скобарского качнуло. Совсем как Вадима на лестничной площадке.

— Просто… Я не могу. Мне надо сообразить. Я отвык от такого… от таких подарков. Я, простите… вы же все-таки не за квартиру?

Вадим, устало прикрыв глаза, пожал плечами.

— Да нет.

— Не понимаю, — пробормотал Скобарский. — Какой-то ступор у меня. Откуда вы, Вадим?

— Я вам потом объясню. Хорошо? Двадцать пятого.

— Но почему два…

Скобарский осекся, заметив, что Вадим, закутавшись, свесил голову.

— Вот что, — зашептал он, осторожно укладывая его обратно на "раскладушку", — вы, в общем, спите здесь, а я лягу с Олежкой, там можно, так будет лучше. Но дверь я, чтоб вы знали, закрыл.

Он щелкнул выключателем. Лампочка погасла.

Скобарский постоял еще, в темноте глядя на силуэт неподвижно лежащего человека, затем на цыпочках вышел.

— Алька, — произнес Вадим.

Всю эту жуткую, мертвую неделю Алька не снилась ему ни разу.

Мерещилась. Чудилась. Но не снилась. Он проваливался в черную пустоту и восставал из нее. Проваливался и восставал.

Без ее лица, без ее глаз.

Но сегодня сон вдруг вернул ему ночь в середине июля. Душную, лунную, с распахнутым настежь окном…

— Алька.

Вентилятор на штанге жужжал и раскачивался, перемешивая жаркий воздух комнаты. Только толку от его перемешивания было чуть.

Алька лежала, закинув на Вадима ногу, обняв рукой, голая, потная, и дышала ему в основание шеи. А еще закручивала пальцем волоски на груди.

— И почему я тебя люблю?

По часовой, против часовой.

Вадим склонил голову к ее макушке.

— Не знаю. Сам думаю: почему?

— Хочешь, скажу? — спросила Алька.

И дернула волосок.

— Ай, — Вадим поймал ее руку. — Наверное, потому, что из меня можно выщипать все волосы.

— И это тоже, — рассмеялась Алька, затем уперла острый подбородок чуть ниже ключицы. — А еще версии есть?

— Ну-у… — он посмотрел в зыбкую темноту потолка. — Я хомяк, я не люблю твоих друзей, я не люблю твой образ жизни, хотя и мирюсь с ним, я гнусный тип, в голове у которого одни деньги и который жмет их, как может. — Он вздохнул. — В общем, наверное, за это. Или нет, за это, наверное, не любят.

Алька фыркнула.

— Это правда и не правда, — ее губы коснулись его шеи. — Ты, конечно, хомяк, Вадька. Но я чувствую и другое. В тебе есть что-то доброе, волшебное, огромное…

— Ага, загнанное в хомяка.

Новый поцелуй.

— Ты не смейся, я же вижу. Только ты будто боишься этого в себе.

— Будешь ко всем добрым — по миру пойдешь.

— Вот! Вот такими словечками и отпихиваешься. А оно в тебе есть. Я серьезно.

Алька легла на него вся.

Они соприкоснулись носами. Алькин глаз загадочно поблескивал, поймав блик луны в оконном стекле.

— Не знаю, как там насчет чего-то огромного, — с шутливой угрозой произнес Вадим, — но доброе и волшебное сейчас тобой займется.

— Черт! — радостно сказала Алька…

— Дядя, дядя!

Вадима ущипнули за щеку.

— Что?

Он открыл глаза.

В комнате было светло. Олежек, в шортиках и желтой рубашке с синими корабликами, смотрел на него, склонив голову к плечу.

— Ты больной, да?

— Почему?

— А зачем воздух целуишь?

Детская рука легла Вадиму на лоб. Олежек нахмурился, изображая, видимо, какое-то светило медицины из телевизора.

— Лоб теплый, — сказал он раздумчиво.

Вадим улыбнулся.

От легкого движения "раскладушка" запела на разные пружинные лады.

Олежек погрозил пальчиком:

— Нельзя!

— Олег! — донесся голос Скобарского. — Тебе грушу или яблоко?

— Грушу! — закричал мальчишка.

— Ну так иди.

— Хорошо!

Олежек выбежал из комнаты.

Брошенный на произвол судьбы больной с теплым лбом стянул плед и сел. На душе было тихо и спокойно. И странно.

Почему-то казалось, что что-то произойдет. Сегодня. Завтра. Скоро. Алька, ты снилась мне.

— Вадим, встали уже?

Заглянувший в комнату Скобарский казался помолодевшим. Он почти не сутулился. И в глазах его было совсем другое.