Через минуту одиннадцать я воскресаю ущербным.

Мысли мои появляются и тут же пропадают, убиваемые бездушным автоматом. Я думаю: Карпинский мертв, Фукуока мертв, Хэдли…

Это мысли старые, безопасные. И бессмертные.

Карпинский мертв… Я тоже, замерзшее красное пятно на вертикали — мое. Что-то еще вертится, вертится…

Я не знаю, как меня зовут. Я помню не свое: Рылов. Это осталось, но у меня не получается связать с ним что-либо. Я, наверное, пытаюсь связать, только новые мысли трагически не успевают додуматься.

Карпинский мертв…

У меня есть сенсорные каналы, и я смотрю, как освобожденный от меня "Муравей" споро гнет титанопласт. Вот прикладывает его, сверяясь с контуром, вот начинает приваривать сначала над овалом люка, а затем — по обе его стороны, спускаясь к палубе.

Ни одной мысли.

Зачем это? Почему это? Тесно.

Ощущение тесноты вводит меня в какое-то тупое, растительное состояние. И думаю я одно и тоже, по кругу перекатывая в объеме фамилии и ничего не значащие слова: нейротехник, дети, лед, манипулятор, криостазис.

Все медленнее и медленнее. Карпинс…

Свет все так же мигает, а чернота космоса заглядывает в пробоину. На стык листа ложится герметик, разогреваясь, пенится, застывает неряшливыми потеками.

Я почти засыпаю.

Мне видятся смутные образы: люди и кляксы, волна, набегающая на берег, металлический блеск поручня. Ничему я не могу дать определение.

Тамбур стынет темно-серой аркой. Гнутые, вчерновую ошлифованные углы взблескивают во вспыхивающем свете и, кажется, гаснут с опозданием.

Герметик запенен по обводам, а сверху свисает шапкой.

"Эй, как дела? — стучит Рылов в стену. — Добрался до двигательного?"

Прыжок, почти вспоминаю я. Прыжок! Двигательный отсек.

"Проводятся аварийно-спасательные работы, — отбивает Рылову "Муравей". — Сохраняйте спокойствие".

"Бессонов, это ты?" — спрашивает Рылов.

Но мультибот больше не отвечает.

Он оставляет тамбур и лезет в контейнер за скафандрами и кислородными картриджами. По пути обходит два трупа, а от створки контейнера отлепляет третьего. Я вижу, как ломаются пальцы, намертво прихватившие предохранительную скобу.

Скафандр белый, с блистерными вставками, а картриджи оранжевые.

Когда мы идем обратно, я замечаю короткий всполох, облизавший края пробоины. Я что-то думаю, что-то думаю, Карпинский ме…

"Муравей" вплавляет магнит над люком и цепляет на него уже заряженный скафандр.

У него нет военной подпрограммы, он хоть и универсальный, но готовился, в основном, для исследовательских, поисково-спасательных и ремонтных работ. Плюс приоритеты.

Поэтому когда в пробоину заползает толстая, черная двухметровая "колбаса", вся в шестигранных чешуйках, он не видит в ней опасности.

А потом становится поздно.

Я не знаю, чем в него выстрелила "колбаса". Чем она в нас выстрелила. Но это снова похоже на смерть. На третью, наверное, по счету.

Мозг у "Муравья" вырубается начисто.

Он хлопается на брюхо, разбросав лапы в стороны. Плоская голова выворачивается, упирая лобовой окуляр в крановую балку. Левый манипулятор в остаточном электрическом спазме скребет настил палубы.

Меня трясет, меня раздергивает на ощущения и сны, кажется, свет звезд проносится сквозь меня, бомбардируя фотонами.

Как светло!

Прежде, чем отключиться, я замечаю будто бы в любопытстве изогнувшуюся надо мной "колбасу". Она посверкивает чешуйками.

Тварь…

Нет меня, нет меня, нет меня.

Сознание возвращается вместе с тенями, медленно бредущими мимо к трюму. Тени черны, но поблескивают крапинами.

Карпинский ме… Отставить!

Память, как саморазворачивающийся архив, обрушивается на меня. Эвакуация, прыжок, "Муравей", Рылов, карантин.

"Колбаса"!

Нас подбили таэтвали, и теперь они здесь, на корабле!

Так. Мне плохо, мне больно, но границ уже нет. Я могу мыслить связно, а не убогими повторяющимися обрывками. Связ-но.

Мозг "Муравья" девственно чист. Сенсоры молчат.

А я? Я же жив. Каким образом? Система, это оператор. Есть кто-нибудь? Ответьте оператору. Я — Бессонов.

Глухо.

Усилием воли я давлю приступ паники. План действий, план действий… Мантра повторения позволяет сконцентрироваться.

План. По пунктам.

Анализ обстановки: критическая. Таэтвали на палубе. Что им нужно? Мы друг друга совсем не знаем. Их космос и наш почти не соприкасаются.

Крупных конфликтов у нас не было, хотя корабли и зонды в нейтральных секторах пропадали. Около двух десятков, насколько я помню.

Но по нам-то…

Стоп. По нам грамотно влупили. Челнок наш они еще на планете изучили, мы же под их кляксами и монтировались, подкараулили у точки выхода из прыжка, совершенно типовой, часто используемой, с разбросом в десять тысяч километров — и, пожалуйста, эвакотранспорт пропал без вести.

Забавно.

Получается, все из-за челнока? Или из-за того, что в челноке?

Ах, идиот!

Мне хочется постучать кулаком себе по лбу. Жалко, не могу. Дети, идиот, дети. Триста без малого человек. Материал для изучения. Игрушки для опытов.

Взрослые им, видимо, не нужны, раз нас…

Ладно, обрываю я мысль, с этим ясно. Дети. Что я могу? Могу ли я хоть что-то, запертый в мертвом "Муравье"?

Посмотреть бы на уродов визуально.

Крановая балка в окуляре раздражает. Свет вспыхивает и гаснет. Затем мне кажется, что в свете начинают присутствовать тревожные нотки трюмного аварийного.

Сволочи. Добрались.

Спокойно, Бессонов, спокойно. План. Возможности. Есть ли хоть какие-то?

Я изучаю "Муравья", я нахожу какие-то отголоски системы, ее эхо, бесполезные крупицы команд, мусор и ошметки, я бьюсь с вводом-выводом, я пытаюсь восстановить самые простые понятийные связи, самый функционал, но скоро понимаю — не получится.

Быстро — не получится. Если вообще не.

Но как-то же выходило управлять! Пусть на интуитиве, пусть подпрограммы подхватывали и преобразовывали…

Зараза!

"Муравей", миленький, шепчу я, а давай мы пошевелимся, давай мы голову нашу, плоскую, неразумную, в сторону створа повернем. Ну же!

Я напрягаюсь, как напрягался, втаскивая на борт ящики с оборудованием. С одной стороны я, с другой — Фукуока. Девяносто килограмм ящик.

И — раз!

Где-то что-то в "Муравье" тоненько взвизгивает.

Я везде, я всюду, я жилы и провода, я ток и топливные реакции. Я же могу! Я — человек, пусть мертвый, пусть, но чтобы сдаваться?

Система — ок, внушаю себе я, движители — ок, корпус — ок, сенсоры…

Я делаю несколько безрезультатных попыток. "Муравей" почти не отзывается, за исключением шевелений сервоприводов, окуляр все также смотрит вверх.

Сволочи! Гады!

Хорошо, думаю я, пойдем по-другому. Я — "Муравей". У меня восемь лап и два манипулятора, пластисталевое брюхо и полиуглеродное все остальное.

Я — не человек.

Я пытаюсь ощутить себя многоногим, приземистым механическим насекомым, я отбрасываю всю муть, вроде памяти, человеческих привычек, вообще всего человеческого. Я сосредотачиваюсь на том, чем я хочу быть.

Давай же, родной, говорю я себе. Ты можешь! У тебя нет другого выхода! Давай! — ору я.

И неожиданно поворачиваю голову. Ненамного, но поворачиваю. Зрение смещается с балки чуть дальше, захватывая красноту аварийных фонарей.

Очень, очень хорошо. Видишь?

А еще чуть-чуть? Ну-ка! Можно ведь! И отщелкиваются позвонки шеи.

Я чувствую, как она затекла. Тьфу, человеческое. Нет этого. Трутся сочленения, напряжение подается на искусственные мышцы, нагреваются волокна. Ходят под пластисталью оживляющие разряды, дергается лапа. Какая? Левая задняя.

Еще бы сенсоры, хотя бы тепловизор…

Я не успеваю подумать об этом, как видимая окуляром картинка меняет цвета с обычных на темно-синие. Холодно, нет тепла. Только сквозь стенку медотсека проступает бледно-желтое, похожее на сидящего человека пятно.