Рылов.

Вспышки света слепят. Применяю фильтры. Где-то внутри разгорается радость, приглушенная, рабочая, от послушных тебе частей и механизмов.

Встать или подождать?

Выбирать мне не приходится — из зева отомкнутого трюма выступают облитые аварийным красным фигуры. Первой сантиметрах в сорока над палубой плывет "колбаса", я фиксирую закрепленную на ней криостазисную ячейку. За "колбасой", видимо, контролируя ее, неуклюже переступают таэтвали в чешуйчатых скафандрах — трехлапые, похожие на плохо подстриженные кусты с обрубками корней.

Секунду я размышляю, остался ли кто-то в трюме.

А потом "колбаса" оказывается в пределах досягаемости.

Я не встаю, нет.

Я с натугой завожу манипулятор под тварь, наверное, такую же искусственную, как и я, и включаю резак.

Нашего ребенка тебе, да?

"Колбаса" успевает проплыть еще полметра, прежде чем из нее начинает валиться какой-то порошок, какие-то черные иглы, сцепленные друг с другом, металлические ленты и шарики замерзшей жидкости.

Она режется легче, чем титанопласт.

Отскакивают в палубу шестигранники. Из разреза тянется, застывая, зеленеющая смола. Пропоротая "Колбаса" плюхается на заднюю часть, чуть не придавив мой манипулятор.

Ага!

Я поднимаюсь из мертвых. Из таэтвалей в меня бьют лазерные пучки, но я быстр, я проворен, я все-таки "Муравей".

Переборка, потолок, присесть за балкой.

Кажется, в стенку медотсека, ничего не понимая, стучит Рылов.

Свет, тьма, свет, тьма, длинные тени, настороженно качающиеся в разные стороны.

Я справа, перебегаю, о, восемь моих быстрых лап! Я жив! Голова прижата, магнитные захваты — раз-два. Прыжок, мягкое касание настила.

Первого таэтваля я утаскиваю к пробоине и, проколов лапами, выкидываю наружу — лети. Второй убегает в трюм, и мы долго прячемся друг от друга в зловещем аварийном свете.

Детей вам, да?

Я нечеловечески холоден и зол. И я поздно засекаю третьего. Он прячется за штабелем подготовленных к отправке ячеек, куст кустом, сволочь, и стреляет в меня, когда я скрытно подползаю ко второму.

Луч играючи отсекает мне две задние лапы и прожигает дыру в корпусе. Было восемь, стало шесть, корпус — ёк. Ну-ну.

Я кручусь, уходя из зоны поражения, скрываюсь и жду, контролируя створ. Попутно освобождаю от держателей один из резервных фризеров.

Таэтвали выжидают.

Интересно, вызвали они подмогу или нет?

Я кидаю в их сторону фризер и, вскрыв контур, узкой технической шахтой шуршу к ним в тыл. Взрыв чуть подправленного фризера рассыпает кристаллы льда по всему трюму. Осколки баллона вонзаются в стены. Я рискую детьми, я понимаю, но это необходимый риск.

Таэтваля, который меня ранил, я застаю врасплох.

Я ловлю поганый куст, прижимаю его к себе, и именно он принимает на себя испуганный луч последнего оставшегося из абордажной команды.

Дальше мне почему-то не страшно.

Мне срезают манипулятор, прижигают голову справа, но я ковыляю к мертвецу, который еще не знает, что он мертвец, как сама смерть.

Смерть сегодня шестилапа, да.

Потом я волочу таэтваля по кораблю и тыкаю его раздвоенным кустом прямо в трупы. В Фукуоку, Карпинского, Бессонова.

Зачем это? — спрашиваю я его. Зачем?

Таэтваль не отвечает. Даже не шевелится. Я бросаю его в пустую криостазисную ячейку и, выбиваясь из сил, рассовываю пеналы с детыми обратно. Их черты за изморосью пластика кажутся такими спокойными, светлыми, что хочется плакать.

Я, черт возьми, очень устал.

Меня пошатывает. Что-то внутри искрит, противно зацепляется, стрекочет прямо в мозг. Я ложусь и лежу, пока не вспоминаю: Рылов.

Сколько времени прошло? Нет внутреннего отсчета. Жив ли? Помню, стучал.

Кое-как я ковыляю к недоделанному тамбуру. Последние метры уже ползу. Что-то во мне кардинально сломалось.

"Рылов, — стучу, — как ты там?"

"Тяжело", — тихо отстукивает Рылов.

"Потерпи пять минут".

"Это можн".

Я поднимаю лист титанопласта, приготовленный для люка, и вижу длинную полосу разреза у нижней кромки. Приехали. Впрочем, хрен вам…

"Колбаса", вот она, тварь, под лапами. Я забираюсь на нее и выкраиваю кусок необходимых размеров. Шкура у "колбасы" эластичная, шестигранно-переливающаяся. Будем надеяться, что она ля… ляжет на пасту.

Меня вдруг начинает знобить.

Лапы царапают настил, дырявое брюхо, оседая, к ним присоединяется.

Пло… плохо что-то.

С третьего раза я ставлю внутрь тамбура датчик герметичности, один из кислородных картриджей запускаю на трехминутный таймаут одной двадцатой объема. Паста, шкура, паста, шкура, паста, шкура сверху донизу.

И пеной, пены много не бывает.

Затем я валюсь навзничь. Окуляр опять смотрит в балку. Никак не отвязаться от этой балки. Смешно. Ногой, да, левой средней, отбиваю Рылову:

"Если датчик запищит, можешь смело открыв. Там скаф".

"Пнл", — отзывается Рылов.

"И сразу делай прыж из двигательн. А то тут гсти… Повезет, прыжком размлотишь в труху".

"Ясн".

"Нич, — стучу я. — Жить будм".

Я опускаю лапу. Все. Теперь уже выход Рылова.

Мне кажется, я очень долго жду писка датчика. Жду, а его нет и нет. Травит где-то? Это было бы… Я пытаюсь подняться и понимаю, что не могу.

Крановая балка смотрит в меня.

Взгляд ее вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет.

А потом пищит датчик. Я его слышу…

Шемиц смотрел на Рылова и не понимал, верит тот самому себе или нет. Он переглянулся с Хомски и продолжил:

— То есть, это был "Муравей"?

— Да, — сказал Рылов.

— Нет, — поморщившись, сказал Рылов.

— Я знаю, он не мог, — сказал Рылов, — я видел потом, что не мог.

— Там четыре попадания, — кивнул Хомски, — причем первое и самое раннее, в электронный мозг, превратило "Муравья" в бесполезную полиглеродную груду. Я думаю, вы и сами это осознаете. Но почему-то…

— Тогда зачем они стреляли в него еще? — отчаянно спросил Рылов.

— Это мы и хотим прояснить, — сказал Шемиц, разводя руками. — А то, извините, какая-то мистика получается. Оживший мультибот.

— Может быть, Бессонов… — неуверенно произнес Рылов.

Шемиц покачал головой.

— Я, скорее, готов поверить в одного из тех шестерых, чьи трупы так и не были обнаружены. Извините, Сергей Александрович, но Бессонов и по крайней мере еще тридцать восемь человек умерли одномоментно.

— Просто…

Рылов замолчал и улыбнулся чему-то своему.

— Что? — спросил Шемиц.

— Ну, он отстучал мне в конце: "Будем жить", — сказал Рылов. — А Бессонов всегда так говорил, когда прощался.

© Copyright Кокоулин А. А. (leviy@inbox.ru)