Стоит только вспомнить Пушкина, чтобы видеть, как верен этот портрет. Как онвесь оживлялся и вспыхивал, когда шло дело к тому, чтобы облегчить участькакого-либо изгнанника или подать руку падшему! Как выжидал он первой минутыцарского благоволения к нему, чтобы заикнуться не о себе, а о другомнесчастном, упадшем! Черта истинно русская. Вспомни только то умилительноезрелище, какое представляет посещение всем народом ссыльных, отправляющихся вСибирь, когда всяк несет от себя — кто пищу, кто деньги, ктохристиански-утешительное слово. Ненависти нет к преступнику, нет также идонкишотского порыва сделать из него героя, собирать его факсимили, портреты,или смотреть на него из любопытства, как делается в просвещенной Европе. Здесьчто-то более: не желанье оправдать его или вырвать из рук правосудия, новоздвигнуть упадший дух его, утешить, как брат утешает брата, как повелелХристос нам утешать друг друга. Пушкин слишком высоко ценил всякое стремлениевоздвигнуть падшего. Вот отчего так гордо затрепетало его сердце, когда услышалон о приезде государя в Москву во время ужасов холеры[72], — черта, которую едва ли показал кто-нибудь извенценосцев и которая вызвала у него сии замечательные стихи:

Он умел также оценить и другую черту в жизни другого венценосца, Петра.Вспомни стихотворенье «Пир на Неве»[74], вкотором он с изумленьем спрашивает о причине необыкновенного торжества вцарском доме, раздающегося кликами по всему Петербургу и по Неве, потрясеннойпальбою пушек. Он перебирает все случаи, радостные царю, которые могли бытьпричиной такого пирования: родился ли государю наследник его престола,именинница ль жена его, побежден ли непобедимый враг, прибыл ли флот,составлявший любимую страсть государя, и на все это отвечает:

Только один Пушкин мог почувствовать всю красоту такого поступка. Уметь нетолько простить своему подданному, но еще торжествовать это прощение, какпобеду над врагом, — это истинно Божеская черта. Только на небесах умеютпоступать так. Там только радуются обращению грешника еще более, чем самомуправеднику, и все сонмы невидимых сил участвуют в небесном пиршестве Бога.Пушкин был знаток и оценщик верный всего великого в человеке. Да и как моглобыть иначе, если духовное благородство есть уже свойственность почти всех нашихписателей? Замечательно, что во всех других землях писатель находится вкаком-то неуважении от общества, относительно своего личного характера. У наснапротив. У нас даже и тот, кто просто кропатель, а не писатель, и не только некрасавец душой, но даже временами и вовсе подленек, во глубине России отнюдь непочитается таким. Напротив, у всех вообще, даже и у тех, которые едва слышат описателях, живет уже какое-то убеждение, что писатель есть что-то высшее, чтоон непременно должен быть благороден, что ему многое неприлично, что он недолжен и позволить себе того, что прощается другим. В одной из наших губерний,во время дворянских выборов, один дворянин, который с тем вместе был илитератор, подал было свой голос в пользу человека, совести несколькозапятнанной, — все дворяне обратились к нему тут же и его попрекнули, сказавшис укоризной:

«А еще и писатель!»

1846

Споры о наших европейских и славянских началах, которые, как ты говоришь,пробираются уже в гостиные, показывают только то, что мы начинаем просыпаться,но еще не вполне проснулись; а потому не мудрено, что с обеих стороннаговаривается весьма много дичи. Все эти славянисты и европисты, или жестароверы и нововеры, или же восточники и западники, а что они в самом деле, неумею сказать, потому что покамест они мне кажутся только карикатуры на то, чемхотят быть, — все они говорят о двух разных сторонах одного и того же предмета,никак не догадываясь, что ничуть не спорят и не перечат друг другу. Одинподошел слишком близко к строению, так что видит одну часть его; другой отошелот него слишком далеко, так что видит весь фасад, но по частям не видит.Разумеется, правды больше на стороне славянистов и восточников, потому что онивсе-таки видят весь фасад и, стало быть, все-таки говорят о главном, а не очастях. Но и на стороне европистов и западников тоже есть правда, потому чтоони говорят довольно подробно и отчетливо о той стене, которая стоит перед ихглазами; вина их в том только, что из-за карниза, венчающего эту стену, невидится им верхушка всего строения, то есть главы, купола и все, что ни есть ввышине. Можно бы посоветовать обоим — одному попробовать, хотя на время,подойти ближе, а другому отступиться немного подалее. Но на это они несогласятся, потому что дух гордости обуял обоими. Всякий из них уверен, что онокончательно и положительно прав, и что другой окончательно и положительнолжет. Кичливости больше на стороне славянистов: они хвастуны; из них каждыйвоображает о себе, что он открыл Америку, и найденное им зернышко раздувает врепу. Разумеется, что таким строптивым хвастовством вооружают они еще болеепротиву себя европистов, которые давно бы готовы были от многого отступиться,потому что и сами начинают слышать многое, прежде не слышанное, но упорствуют,не желая уступить слишком раскозырявшемуся человеку. Все эти споры[76] еще ничего, если бы только они оставались вгостиных да в журналах. Но дурно то, что два противоположные мнения, находясь втаком еще незрелом и неопределенном виде, переходят уже в головы многихдолжностных людей. Мне сказывали, что случается (особенно в тех местах, гдедолжность и власть разделена в руках двух) таким образом, что в одно и то жевремя один действует совершенно в европейском духе, а другой стараетсяподвизаться решительно в древнерусском, укрепляя все прежние порядки,противуположные тем, которые замышляет собрат его. И оттого, как делам, так исамим подчиненным чиновникам приходит беда: они не знают, кого слушаться. А таккак оба мнения, несмотря на всю свою резкость, окончательно всем неопределились, то, говорят, этим пользуются всякого рода пройдохи. И плутуоказалась теперь возможность, под маскою славяниста или европиста, смотря потому, чего хочется начальнику, получить выгодное место и производить на немплутни в качестве как поборника старины, так и поборника новизны. Вообще спорысуть вещи такого рода, к которым люди умные и пожилые покамест не должныприставать. Пусть прежде выкричится хорошенько молодежь: это ее дело. Поверь,уже так заведено и нужно, чтобы передовые крикуны вдоволь выкричались затемименно, дабы умные могли в это время надуматься вдоволь. К спорамприслушивайся, но в них не вмешивайся. Мысль твоего сочинения, которым хочешьзаняться, очень умна, и я даже уверен, что исполнишь это дело лучше всякоголитератора. Но об одном тебя прошу: производи его в минуты, сколько возможно,хладнокровные и спокойные. Храни тебя Бог от запальчивости и горячки, хотя быдаже в малейшем выражении. Гнев везде неуместен, а больше всего в деле правом,потому что затемняет и мутит его. Вспомни, что ты человек не только немолодой,но даже и весьма в летах. Молодому человеку еще как-нибудь пристал гнев; покрайней мере, в глазах некоторых он придает ему какую-то картинную наружность.Но если старик начнет горячиться, он делается просто гадок; молодежь как разподымет его на зубки и выставит смешным. Смотри же, чтоб не сказали отебе: