Художественный стиль Боттичелли после сикстинского опыта в его самое цветущее десятилетие 1482–1492 характеризуется усилением движения, причем живописные массы упрощаются, а рисунок становится шире, подчеркивая все более существенное. Исчезает самодовлеющая орнаментальность, освобождаются дальние планы, открывая все более широкие горизонты. Пейзажи, в которых листва и вода все большее место уступают скалам, становятся вследствие этого проще, суровей и строже. Пространство как бы разрастается, и излюбленная ритмическая динамика линий акцентируется мастером все более нервно.
В этой манере Боттичелли исполнил картину «Паллада и Кентавр» по заказу Джованни ди Пьерфранческо Медичи для виллы Кастелло, где уже находились «Весна» и «Рождение Венеры». Возможно, что в данном случае за именем владельца Кастелло скрывался сам Великолепный. Известно, что Паллада — Минерва была любимой богиней диктатора, а кольца с пирамидальным алмазом, составляющие узор ее платья в картине, считались одной из эмблем рода Медичи. Еще в 1475 г. изображенная Сандро воинственная «Минерва Армата», вооруженная, осеняла военные забавы медичейской джостры. Ныне он пишет «Минерву пацифика», то есть мирную, без шлема, меча и щита, зато с оливковой ветвью, вооруженную лишь атрибутами строгой добродетели да алебардой в качестве символа силы.
В картине сквозит то же ощущение импозантности, что в сценах холодной жестокости Моисея, поскольку она была призвана служить апофеозом светской власти, как Моисей — власти духовной. Она должна была увенчивать последние достижения политической стратегии Лоренцо в качестве аллегории морального и политического его торжества над папой и папским заговором во Флоренции, Неаполе и Риме. Малейшая деталь в картине предназначалась служить этой цели, вплоть до кораблика вдали — олицетворения выхода в море, о котором мечтал Великолепный для Флоренции, не имеющей собственных портов. Поэтому сцена разворачивается на фоне моря, выражая надежду, что Флоренция станет морскою державой, хотя с 1480 г. она была вынуждена вообще прекратить строительство галер. В «Палладе и Кентавре» символика «Доброго правления» гораздо конкретнее, чем в утонченном ви́дении «Весны».
Навязчивость аллегории сказывается не только в ее атрибутике — в самом характере изображения, где фигуры, изолированные от пейзажного фона, выдвинуты вперед как прямые носители авторской идеи, согласно которой богиня мудрости в прямом и переносном смысле изображается выше укрощенного Кентавра, олицетворяющего Раздор. В отличие от победительницы побежденный помещен не на фоне ясного неба, а как бы во впадине хмурой скалы, чем еще больше способствует ее безусловному превосходству. Предполагается, что это моральное превосходство высшего цивилизованного разума над стихийными силами дикой природы.
В согласии со столь благоразумной задачей картину отличает редкая уравновешенность цветового и линейного строя, но без той поэтичности, которая свойственна гармонии фресок Лемми. Правда, гордая голова Минервы клонится набок словно бы с лирической задумчивостью привычных боттичеллевских героинь, но гордость явно превозмогает в ее осанке застенчивость, и самый облик ее уже менее привычен. Паллада — наиболее зрелая, холодная и спокойная из героинь того поэта незрелости и весенней зелени, каким является Боттичелли. Оттого заостренная угловатость неуравновешенной фигуры побежденного Кентавра разбивается о непреклонность спокойствия добродетельной богини. А в борьбе их болезненно соприкоснувшихся воль запечатлелась не столько «кентавромахия», сколько «психомахия».
В знакомых чертах Кентавра отражается лик «страдающего Моисея» — персонажа, который у Боттичелли прежде еще не страдал. Но вследствие неожиданного смещения акцентов бывший пророк в новой роли обретает то сопереживание своего создателя, которого лишена гордая победительница.
По обыкновению автор остается и здесь при своем собственном мнении, которое, соприкасаясь в определенной степени с приговором власть предержащих, все же значительно отличается от него. Поэтому в торжественной атмосфере самой тенденциозной из боттичеллевских картин, в сущности, куда больше полускрытой грусти, нежели в призрачно нежной меланхолии «Весны». Тогда ее автор еще верил в осуществимость Золотого века, ныне он пытается по-своему поддержать его пошатнувшееся здание.
Этапы большой политики, чьим орудием косвенно послужило произведение Сандро, — ряд блистательных исторических ступеней, составляющий, можно сказать, целую лестницу головокружительного восхождения Медичи к высотам общеитальянского «искусства управлять».
И самым замечательным из дипломатических демаршей Лоренцо Великолепного по праву считается капитуляционная поездка во враждебный, бывший в сговоре с Сикстом IV Неаполь, поныне удивляющая сочетанием дипломатического такта, тонкой хитрости и отваги.
События развивались с последовательностью авантюрного романа. 24 ноября 1479 г. с заключением зимнего трехмесячного перемирия с папой во Флоренции поднялось внутреннее брожение. Город роптал, устав от войны, и втайне подумывал даже, как бы избавиться от той общеизвестной ее причины, какою являлась и личность и власть Великолепного. Единственным затруднением в этом предприятии отцам города представлялось в те смутные дни, «в чьи объятия броситься — папы или Неаполитанского короля» (Макиавелли). Видя все это, Лоренцо заверил колеблющуюся Синьорию, что готов лично сдаться грозному королю Фердинанду, дабы устранить таким образом первоисточник раздора и восстановить столь желаемый мир. На это Синьория, словно устыдившись, назначила его своим послом и облекла полномочиями для заключения со строптивым монархом договора о дружбе. Так в качестве официального лица республики с декабря 1479 г. Лоренцо выезжает в Неаполь.
В конце декабря Медичи прибывает во враждебный Неаполь, где принят весьма изумившимся городом «с почетом и интересом», поскольку его персона и ее значение послужили внешним поводом целой войны, в которой, по словам Макиавелли, «величие врагов Лоренцо лишь содействовало его собственному величию». Лоренцо меж тем, не теряя времени, начинает внушать королю идеи полезности мира для укрепления шаткого положения всей Италии и невыгоды и опасности продолжения войны, пока упрямый Ферранте не начал «подумывать о том, как бы заручиться дружбой этого человека, вместо того, чтобы иметь его врагом». Впрочем, укрощенный и обольщенный король, желая хотя бы отчасти проникнуть в загадку его намерений, под разными предлогами удерживал у себя приятного гостя около четырех месяцев — с декабря по март следующего года.
Однако «рассудительность и разумение Лоренцо оказались сильнее, чем мощь его противников». В тончайшем подтексте переговоров Великолепный сумел убедить неограниченного монарха, что медичейское единоличное правление во Флоренции гораздо выгоднее изменчивой в настроениях демократической республики большинства. Успокоенный этой здравой идеей, подобревший Ферранте отпустил наконец новообретенного союзника, «осыпав благодеяниями», «с бесчисленными изъявлениями дружеских чувств».
Через две недели по возвращении Великолепного во Флоренцию — 25 марта 1480 г, — обнародовано соглашение о мире со взаимными обязательствами сторон по сохранению целостности обоих государств. Желанный мир был восстановлен, и Медичи ходил триумфатором, незамедлительно использовав свой триумф для сокращения Синьории за счет неугодных ему лиц, доведя ее численность до Совета Семидесяти, который составился преимущественно из преданных лично Лоренцо людей. С его учреждением окончательно похоронена номинальная флорентийская свобода, зато городу возвращены недавно отнятые крепости. Антифлорентинская и антимедичейская коалиция врагов внешних и внутренних трещит по швам и распадается сама собой.
Договор, впрочем, вызвал недовольство ненадежных союзников миланцев и венецианцев, но более всех был потрясен папа Сикст IV, неожиданно очутившийся в одиночестве. Первосвященник так и не смог оправиться после своего политического фиаско, будучи не в силах вынести торжества своего заклятого врага. Сикст IV умер через пять дней после заключения мира с Флоренцией 11 августа 1484 г., как говорили, исключительно от огорчения, причиненного этим событием. Отходя в мир иной, архипастырь «оставил в состоянии мира Италию, в которой при жизни только и делал, что устраивал войны» — по заключению Макиавелли. Таков был далеко зашедший финал затянувшейся эпопеи, начатой «кровавою мессой» Пацци.