— Вай, бедняга! Да снизойдет на нее милость господня! Дай бог нам всем дожить до ее лет! — говорит бабушка, проводя руками по лицу.

За день, рыская по крышам, я здорово набегался. Вечером, поев машевой каши с рисом, мы с бабушкой отправляемся домой.

С ободком для тканья и тесьмой в руках в калитку к нам входит наша соседка тетя Рохат. Она поднимается на террасу, подсаживается к матери и принимается за работу.

— Подружка, извелась я одна. Пришла, думаю, поработаем вместе, побеседуем по душам.

Мать рада приходу гостьи.

— Вай, очень хорошо надумали! — говорит она, продолжая делать стежки шелком. — Я и сама тут скучаю. Никого нет, свекрови тоже, видно, наскучило, не знаю, ушла куда-то. К старой Урин, наверное.

Тетя Рохат проворно и ловко ткет шилом тесьму, в этом деле она большая мастерица. Как всегда, она начинает с жалоб на мужа. Муж — ее забава и горе. Орудуя шилом, она рассказывает и то плачет, то смеется.

— Потерпи, — увещевает ее мать, продолжая вышивку на тесьме. — Подрастут у вас дети и тогда, возможно, и вам улыбнется счастье, и вы увидите свет. Будет на то божья воля, счастье в одно мгновение ока может явиться. Вот и вы избавитесь от бедности, от горя-печали… Вег дело в счастливой доле!

— Э, оставьте! Какое там счастье! Мы всю жизнь нищие. От дедов-прадедов нищие мы, — вздыхает тетя Рохат.

Так в задушевном разговоре две соседки, две подруги, проводят время — одна ткет тесьму, другая украшает тесьму вышивкой. То о — прошлом вспомнят они, то заговорят о том, что случилось у родни-соседей, у жителей квартала. Беседа их течет, не прерываясь.

С улицы входит сестренка Каромат. Она уже вытянулась, считается взрослой девушкой.

Тут же вслед входит и еще одна соседка — старуха. Словоохотливая такая старуха, много знающая и поговорить мастерица.

— Шаходат-ой, истомилась я одна, забежала вот к вам на минутку. Дни-то все жарче становятся.

Старуха улыбается:

— О чем речь у вас? Вы так дружно сидите! Каром-ой, почитай чуточку из Машраба, удачи тебе в жизни, пусть бог пошлет тебе хорошего жениха!

Каромат краснеет, отворачивается.

— А ну вас! Я хочу заняться шитьем, — говорит она, доставая из ниши сумку с рукодельем.

Старуха продолжает приставать, упрашивать все настойчивее. К ней присоединяется тетя Рохат:

— Бе, чего ломаешься, грамотейка? Я читать не умею, а то стала бы приставать к тебе?

— И верно, почитай, Каром, — говорит мать и тихонько смеется. — У него непристойностей много, так ты их пропускай. Читай с выбором места мудрые, с глубоким смыслом.

Сестренка моя Каромат, стройная симпатичная девушка лет тринадцати, очень миловидная. Газели она читала очень выразительно. Она нехотя встает, берет из ниши книгу, усаживается на прежнее место и с неожиданным увлечением начинает читать:

— Хай-хай-хай, удачи тебе в жизни, девушка-грамотейка! Растаяла я совсем. Газели Машраба так трогают душу… Удивительный был человек Машраб, истинный подвижник! — прослезившись, говорит старуха.

Читая прозаические вставки, Каромат порой, замявшись, чуть приметно улыбается, опустив непристойное выражение, читает дальше.

— Что это такое? Читай подряд, чертенок, мы тоже хотим послушать, — говорит тетя Рохат.

Сестрёнка краснеет.

— Нет, не стану я читать Машраба. Лучше Физули.

— Газели Машраба исполнены мудрости, — говорит старуха, качая головой. — Он — великий подвижник, влюбленный в бога. Ради аллаха он отрекся от удовольствий и наслаждений этого мира. — Она легонько похлопывает Каром по спине. — У тебя такой милый голосок, жертвой мне стать за тебя, читай же!

Сестренка читает:

— Ох-ох-ох! За такого поэта в жертву себя отдать не жалко! — говорит тетя Рохат, вытирая слезы.

— У Физули, говорят, сердце испепелилось от любви. Его любовные газели трогают душу, с ума сводят человека! — говорит старуха, приподнимая веки.

— Физули будто бы сильно был влюблен в дочь своей учительницы, но не смог соединиться с ней, и вся его жизнь прошла в тоске разлуки. От этого то в его газелях столько огня, печали и муки… Я так слышала, — говорит мать.

Я сижу на краю террасы, строгаю ножиком таловый прут и молча слушаю сестру. Любил я Физули.

— Мусабай! — неожиданно окликнула меня мать. — Сбегай на Шейхантаур. У меня шелк кончился.

— Хорошо, давайте деньги, — говорю я, вставая.

Мать дала мне образцы шелковых ниток, завязала в платочек рубль. Предупредила:

— Держи крепко, не потеряй, смотри. Слышишь?

На улице верхом на тонкой хворостинке скакал Агзам.

— Брось, тоже нашел игру! — говорю я. — Идем со мной на Шейхантаур.

— Да это я от скуки забавляюсь, — говорит Агзам, отбрасывая хворостинку. — Идем!

Улицей Ак-мечеть мы быстро шагаем на Шейхантаур. По пути задерживаемся ненадолго то у одной, то у другой кучки ребят, засмотревшись на игры, и бежим дальше.

Когда добежали до Шейхантаура, Агзам остановился у арыка и опустился на корточки на берегу.

— Посидим немного.

Подолами рубах мы вытираем пот с лица, жадно пьем, черпая воду пригоршнями. Вокруг медресе много вековых чинар, карагачей. В их прохладной тени кучки парней ведут оживленную дискуссию, спорят о чем-то. Кругом немало наркоманов — курильщиков анаши, опия.

— Тихо! — вдруг говорит Агзам, притаившись за деревом. — Сейчас мы проделаем одну штуку.

— Какую штуку?

— Попробуем незаметно бросить ком земли в наркоманов. Ох и интересно! Вот посмотришь.

Притаившись за деревом, мы бросаем комки в группу наркоманов. Те вздрагивают, оглядываются, вытягивая тонкие, с волосок, шеи. А какой-то бледный до желтизны, чахоточного вида человек поднимается, пошатываясь, кричит:

— Эй, кто это! — Качаясь из стороны в сторону, он делает два-три шага. — Кто это нарушил мой покой?!.

Я тихонько шепчу Агзаму:

— Идет, бежим! — и бросаюсь наутек.

Наркоман все же успевает схватить Агзама. Тот дрожит от страха, хнычет:

— Это не мы!..

— Выродок подлый! — Схватив Агзама за плечи, наркоман резко встряхивает его. — Комьями швырял, а теперь: верблюда видел — нет, кобылу видел — нет? Мерзавец, вот сворочу тебе скулу!

Я возвращаюсь, подхожу прямо к наркоману. Упрашиваю:

— Дяденька, отпустите его! Мы швыряли, правда, только не в вас, а в птиц целили… Вон, смотрите, сколько их на деревьях.

— Эй, отпусти, не обижай мальчишку! — кричит кто-то из сидящих в чайхане.

Народу в чайхане много. Наркоман оглядывается. Желтый весь до белков глаз, он еще раз встряхивает Агзама и скрывается в приземистой темной хибарке на берегу арыка. А мы убегаем.

По сторонам улочки тянутся ряды галантерейных и мануфактурных лавок. Лавчонки все маленькие, жмутся друг к другу впритык. Мы задерживаемся перед каждой лавкой. Глазеем на товары, справляемся о цепах на свирели, мячи, прислушиваемся к спорам между покупателями и лавочниками, наконец, останавливаемся перед малюсенькой лавчонкой.

Я здороваюсь с хозяином:

— Ассалам алейкум! — Протягиваю ему рубль и образцы шелковых ниток.

Галантерейщик — рыжеватый человек с длинной бородой, скромный и обходительный, улыбается:

— Ваалейкум ассалам! — Спрашивает: —Так, значит, цветной шелк понадобился, да? Хорошо, хорошо. Шелков у нас много, сынок. — Поглядывая на деньги, он начинает перебирать образцы. — Так, светло-зеленый — цвета капустного листа, желтый — цвета тыквы… вишневый, фисташковый, бледно-розовый…