Государю хотелось завоевать сердце дервиша. Он смиренно уселся на жидкую подстилку. Хусейн Байкара, всем существом своим стремившийся к власти, жаждавший на всю жизнь погрузиться в безбрежное море наслаждения, прикинулся дервишем. Он говорил о святой жизни факира, удалившегося от людей, о горестях и тяготах земного существования, созданных самим сатаной, о поэтической красоте уединенного жилища отшельника. Баба-Хаки заговорил о величии «высшего существа». Потом разостлал перед государем кусок грязной бязи, разломил черствую лепешку и до краев наполнил глиняную чашку кислым молоком из пестрой тыквенной бутыли. Двум слугам, которые сопровождали государя, но не вошли под своды пещеры и стояли в стороне, дервиш тоже поднес по пиале кислого молока. Хусейн Байкара поднял чашу и шумно, с непритворным удовольствием выпил молоко. Дервиш, присев у входа в пещеру, невнятно бормотал:

— Хотя в этом жилище так же темно, как в моем многогрешном сердце, я все же предпочитаю его золотым дворцам шахиншахов. Здесь я беседую с птицами, изливаю свои скорби камням. О боже! Весенние потоки — бурное излияние твоей красоты — не увлекли меня в море твоего милосердия. Зимние бураны не возвратили меня к твоей первосущности, порвав ржавые цепи, сковывающие мое бытие… Яху!

Дождавшись, пока дервиш кончит говорить, Хусейн Байкара попросил разрешения удалиться, выразив желание, чтобы Баба-Хаки за него помолился. Старец поднялся, раскинул руки и повернулся лицом в сторону Мекки. Государь встал позади дервиша скрестив руки и опустив голову.

Помолившись, старик знаком предложил султану немного подождать. Он достал из-под кучи хвороста старое копье, с заржавленным концом и вышел из пещеры. Словно копьеносец, он замахнулся им в сторону Герата и сверкая глазами, трижды проколол воздух, как бы поражая врага. Затем передал копье султану Хусейну.

Все это произвело на государя сильное впечатление. Опустив глаза, едва сдерживая слезы, он приложил костлявую руку старца к своим губам.

Пустив вскачь коней, Хусейн Байкара и его слуги возвратились к войску.

Крепко сжимая в руке копье дервиша, словно драгоценнейшую вещь в мире, султан Хусейн направился к Герату. К полуночи он уже достиг местности Джуздук-Чешме, близ Герата, и стал там лагерем. Ущербный месяц тускло светил в небе, словно подчеркивая убогость хижин полуразрушенного кишлака. Иногда вдали слышался лай собак.

Сердце государя было неспокойно. Здесь, перед самым Гератом, лучшей жемчужиной его венца, доставшейся врагу им снова овладели беспокойство и сомнения. Что-то будет? А если враг настороже и встретит его войска боевым кличем? Неужели снова позор?

Воины надевали панцири и готовились к бою. Навои на коне подъехал к государю. Он посоветовал послать людей за «языком». Поэт казался утомленным, но голос его звучал уверенно.

Хусейн Байкара подозвал Ширима Караула, ловкого и пронырливого лазутчика. Взяв с собой двух расторопных молодцов, тот в одно мгновение скрылся во мраке. Готовые к бою воины ждали приказа. Казалось, что никогда не наступит рассвет. Кони были утомлены, люди волновались.

Ширим Караул вернулся, ведя за собой какого-то пьяного воина, одного из людей Мирзы Ядгара. Беки напрасно пытались добыть от этого насмерть перепуганного человека какие-нибудь существенные сведения.

— В Герате царит полная беспечность, — доложил Ширим Караул.

Хусейн Байкара тотчас же отобрал сто человек во главе с Музаффаром Барласом и приказал им открыть большие ворота Баг-и-Загана. Убедившись, что со стороны Герата не слышно ни звука, султан, Хусейн с остальным войском двинулся вперед. Выехав на хийябан и достигнув могилы Имама Фахри, Хусейн Байкара послал Султан-Ходжу-Узбека с его всадниками к другим воротам Баг-и-Загана, примыкавшим к медресе Гаухар-Щад. Направив небольшие отряды нукеров ко всем воротам, султан Хусейн с оставшимися при нем воинами двинулся туда, где действовал Музаффар Барлас. Навстречу ему спешил Мирахур, верный его приверженец, все это время находившийся в стане неприятеля. Мирахур сообщил, что ворота взломаны и есть возможность проникнуть в сад. Хусейн Байкара с облегченным сердцем погнал коня и въехал прямо в Баг-и-Заган.

Джигиты султана Хусейна принялись бесшумно рыскать по саду, разыскивая в полутьме в рощах и аллеях воинов неприятеля. Но их и след простыл.

Затем Хусейн Байкара с небольшим отрядом проник в Баг-и-Шамаль — место ночного отдыха Мирзы. Внезапно разбуженные нукеры даже не пробовали сопротивляться.

Джигиты искали царевича. Вот великолепный дворец, похожий на крепость. Подле дворца — шатер. В шатре—никого. Хусейн Байкара приказал окружить высокий пригорок. Он предполагал, что Мирза Ядгар находится в павильоне позади холма. Чтобы проникнуть в него, надо было перейти холм. Но здесь таилась опасность. Быть может, враг укрылся под защитой холма со значительными силами, готовясь к последней решительной битве. Зловещее безмолвие дворца, мрачные очертания холма в полумраке, — все, казалось, было полно угрозы.

Снедаемый нетерпением, Хусейн Байкара приказал нескольким с ног до головы закованным в латы воинам перейти холм и проникнуть в беседку. Но никто не двинулся с места. Тогда Алишер быстро соскочил с коня, передал поводья своему нукеру Баба-Али и подойдя к государю, смело сказал:

— Разрешите мне!

Ни один бек, ни один воин не ожидали этого от Навои. Многие опустили от стыда голову. Но теперь было уже поздно доказывать свою храбрость.

Хусейн Байкара посмотрел на воинов, стоявших вокруг с мрачным видом, и после некоторого колебания кивнул поэту в знак согласия. Навои (он первый раз в своей жизни вынул меч из ножен) смело двинулся к холму. Кто-то зажег пучок свечей и высоко поднял, их над головой. Все глаза были прикованы к поэту, который медленно поднимался на холм. Когда фигура Навои почти скрылась от взоров, нукер Баба-Али, обнажив меч, последовал за ним. Тотчас же десятки джигитов быстро взбежали на холм по дороге, выбранной поэтом.

Опираясь на меч, как на посох, Навои спустился с пологого холма. Навстречу ему бежали несколько вооруженных нукеров. Один из них грозно закричал: — Кто идет?

Остальные подняли мечи, готовясь к нападению. Навои, не поднимая меча, но готовый отразить удар, остановился и повелительно произнес:

— Мечи в ножны! Сдавайтесь немедленно!

Другой нукер подошел ближе и, вытянув шею, пристально вглядывался в Навои.

— Кто вы такой? Чего ради нам сдаваться? — спросил он.

— Я — Алишер Навои, — спокойно произнес поэт и, резко повернувшись, направился ко дворцу.

Ошеломленные нукеры не пытались остановить его. Нащупывая дорогу в темной передней, Навои дошел до двери; тут его нагнал Баба-Али и другие войны. Бесшумно отворив дверь, они вошли один за другим.

Посреди большой комнаты, на мягких коврах под бархатными одеялами, лежали в разных позах четыре человека. Под самым окошком, на белом тюфяке, тихо спала молодая женщина с распущенными волосами. Навои, наклонившись над спящими, негромко сказал:

— Возьмите вот этого.

Под ногами Баба-Али захрустели осколки чаш и кувшинов. Схватив царевича за руки, он потянул его и заставил встать. Двое нукеров, которые спали вскочили. В комнате поднялось смятение и шум. Молодая женщина с криком «Ах!» вскочила на ноги и выпрыгнула в окно Мирза Ядгар извивался в железных руках Баба-Али и, задыхаясь, бормотал какую-то бессмыслицу. Комната и передняя наполнились воинами. Навои, приказав увести Мирзу Ядгара, насмешливо произнес ему вслед:

Джигиты спустились с холма, волоча за собой Мирзу Ядгара. Когда юношу в царственных одеждах, еще не протрезвившегося после вчерашней попойки, бросили у ног коня Хусейна Байкары, он долго бессмысленно водил по сторонам мутными глазами. Сообразив, наконец, что с ним случилось, он с трудом поднялся и, дрожа от страха, уставился на своего врага. Хусейн Байкара бросил пленнику несколько гневных слов и движением руки приказал нукерам увести его.