— Спасибо, — иронично отреагировал Ньюмен.

— Заходите еще.

— Я слышал, ты посещаешь кабинет Бернштайна? — словно бы невзначай поинтересовался Ньюмен.

— Какого хрена ты имеешь в виду?

— Эй, Дейв, расслабься. Я просто попытался поддержать разговор. У нас это общая проблема, мы оба хотим попасть в отдел искусства.

Они дружно рассмеялись.

— У нас жены из Латинской Америки, обе Марии, и мы оба ходим на прием к Бернштайну.

— Ты навещаешь Бернштайна? — удивился Милнер. — Раз в неделю?

— Дважды в месяц.

— А я — каждую неделю.

— Знаю.

— То есть как это знаешь? Это личное дело. Я Бернштайна в лапшу искрошу во время следующего визита.

— Это не он, это Клингер мне тебя выдал.

— Ну так его. Наплевать, что он шеф.

— У Бернштайна прибавится работы, когда он узнает, что мы подружились, да еще и зацементировали наши отношения, — пошутил Ньюмен.

Милнера его замечание развеселило.

— Я не сказал, что мы зацементировались. Лыжи — цемент. Посмотрим, как он будет держать, — он указал за стекло: — Вот и приехали. Черт, здесь одностороннее движение, все против нас. Я не сообразил. Не будем объезжать квартал, там парк, давай пройдемся. Ядрена вошь, встань на лыжи, испытай их в действии. Ты же учился на тренажере, а?

— Давай пешком, — не согласился Ньюмен. — Не хочу оставлять тебя позади, чтоб глотать пыль, так сказать.

— Ты имеешь в виду цемент?

Квартира находилась в самом центре города. Ли Коблен жестко засмеялась:

— Фрэнсис Мак-Алистер?

Закон Ньюмена: люди прекрасно понимают, кого ты имеешь в виду, когда, словно бы невзначай, называешь имя любовницы супруга или вора, крадущего их деньги или цветочки из сада. Но они всегда повторяют за тобой: «Фрэнсис Мак-Алистер», — делая ударение на имени, в основном, для того, чтобы выиграть время, но также с надеждой — вдруг показалось, вдруг на самом деле прозвучало: Нэнси Мак-Алистер, Фэнни Мак-Алистер или Глэдис Мак-Алистер. Или что угодно, но тогда уже совсем другой разговор.

Ньюмен улыбнулся, вспомнив, как недавно произнес: «Дейв Милнер?» — когда Клингер сообщил, что его новый напарник не только женат на латиноязычной женщине, но и посещает курсы по истории искусства и тоже мечтает о переводе в отдел краж художественных ценностей. И еще раз улыбнулся, когда вспомнил о том, что их проблема, их глубокая взаимная неприязнь после пары стычек и разговоров на повышенных тонах за последние два дня превратилась в непреходящее восхищение, основанное на глубоком взаимном уважении и одобрении морали и методов действий напарника.

Для того чтобы увидеть, какая ты все-таки жопа, надо поступать как задница, — еще один закон Ньюмена.

— Нигде у вас там не зазвенел звоночек, миссис Коблен? — спросил Милнер.

— Кто вам сказал, что у нее с Алом был роман? — ответила вопросом на вопрос Ли Коблен.

— Значит, все-таки был?

Она расхохоталась. Милый, искренний смех женщины, книги покойного мужа которой все еще печатаются, служат основой для кино- и телеверсий, она сгребает бабки, оплачивает этот городской дом в Челси, домик в Шелтер-Айленд, «мерседес», о котором только что беседовала с механиком. Да не с таким механиком, к каким привык Ньюмен. Этот все объяснял и отвечал на вопросы, потом снова подробно объяснял, прямо и точно объявил, сколько будет стоить ремонт и обслуживание. Женщина смеялась так, что стало понятно: она не собирается особо ревновать своего мужа из-за романа пятнадцатилетней давности, она выслушала немало сплетен о других романах. Возможно, сама являлась участницей кое-каких из них, так прямо и жестко она держалась.

— Это абсолютно невозможно.

— Почему вы так думаете?

— Вы сказали, в семьдесят втором году. В семьдесят втором? — переспросила она.

— Особенно весной и летом. Частью в Луизиане. Вы жили в Нью-Йорке, пока ваш муж работал там над книгой. Как название города, лейтенант Ньюмен?

— Тибодо, — Ли Коблен успела раньше Ньюмена. Тот подтвердил:

— Верно, — и почувствовал себя дураком, поскольку только казалось, что правильно. На самом деле все обстояло не так.

Ли Коблен покачала головой:

— Мы провели вторую половину семьдесят первого года и первую половину следующего в Лос-Анджелесе. У нас тогда был дом в Николс-Каньон. Мы жили там всей семьей. Ал, я и мальчики. Ал писал сценарий по «Испорченному маю». Продюсеры изменили название, сделали «В кровавом месяце мае». И вообще, все изменили, что Ал написал. Но мы — Ал и я — прекрасно загорели и накачали сильные плечи, плавая круглые сутки. Сильные бедра тоже. Мы немало трахались в то время, гораздо чаще, чем когда-либо на восточном побережье. Я вспоминаю те дни как время идиллии в нашем браке, который знал достаточно периодов дерьмовых. Я отрицаю то, что эта сука заявляет: мол, она держала за яйца моего мужа в то время. Пусть не подкапывается под наше тогдашнее счастье.

Милнер и Ньюмен поверили ей и поняли друг друга с полувзгляда по причине непреходящего восхищения на основе взаимного уважения и одобрения морали и методов действий напарника. Им теперь вовсе не обязательно было прибегать к словам для взаимопонимания.

— Прошу извинить нас, — сказал Ньюмен.

— Я тоже, — присоединился Милнер, — мы очень сожалеем.

— Копы, — она не выплюнула, а словно бы выдохнула, как в том случае, когда волос прилипает к языку или губе, чертовски раздражает, и никак от него не отделаться простым дутьем.

Пуф-ф.

Долгая дорога по Нью-Йорку до больничного городка.

— Я — доктор Пигнатано. Это вы — полицейские бляхи, которые интересуются Майклом Корри?

Он выглядел как Граучо Маркс: густые брови, большой нос, большие очки. Из нагрудного кармана лабораторного костюма торчал кончик большой сигары, которую он время от времени ощупывал, как турист ощупывает драгоценный бумажник.

— Я — лейтенант Милнер. Это — лейтенант Ньюмен. С вами мы не будем ходить вокруг да около. Мы ни хрена не знаем ни о докторе Корри, ни об этом месте, ни о том, что он здесь делал. Мы даже не занимаемся расследованием его убийства. Но имя человека, в чьей смерти мы разбираемся, встречается в ежедневнике Корри. Они однажды вместе провели ленч, где-то в сентябре. Имя Корри значится в записной книжке нашего объекта. Смерть, которую мы расследуем, может быть, связана со смертью Корри, но совсем не обязательно. Вы следуете за моей мыслью?

Доктор Пигнатано смущенно улыбнулся:

— Процентов на сорок.

Они снова переглянулись, осуждая его за то, что он снисходительно относится к их манере вести беседу.

— Вы сказали детективам Мак-Иверу и Блумфилду, что не можете найти объяснения, откуда у Корри сумка с двадцатью тысячами долларов, которую нашли у него в шкафу…

Доктор Пигнатано перебил:

— Ни попкорновой коробке, которую убийца надел на голову, как вы выражаетесь, «объекта» после того, как грохнул его.

— Верно, но…

Доктор Пигнатано приложил палец к губам и страшно завращал глазами, давая понять, что медсестра подслушивает их разговор, притворяясь, что сортирует папки. Он втиснулся между Ньюменом и Милнером, подтолкнул их ладонями к выходу из медсестринской комнаты. Потом открыл дверь на лестничную площадку и направил полицейских туда. Подвернув полы лабораторного халата, сел на лестницу, как концертный пианист за инструмент, и заиграл:

— Майкл Корри был кокаиновым мальчишкой. Другим парням с золотыми значками я этого не сказал, потому что они не спрашивали. Им нужен был официальный отчет, почему Корри дал дуба в этом месте. Реальные обстоятельства не попали в официальный отчет, их нет в характеристике, о них знают только его коллеги и сослуживцы.

Институты «Литтл Ред», Св. Хильды, Св. Хью, «Андровер», Принстон, Медицинский Гарвард, Рокфеллеровский. Майк Корри являет собой классический пример задницы, очень образованной в ограниченной сфере жизни и неимеющей представления о способах существования реального мира. Когда Корри сталкивался с представителями этого мира, он всегда перебарщивал. Он не просто бегал на свидания, а женился. Последний раз я насчитал — трижды, ему исполнилось только тридцать семь или тридцать восемь. Он не просто занимался спортом, а участвовал в триатлонах до того, как ими увлеклись яппи из-за красивой спортивной одежды. Он не просто готовил обед, а был настоящим поваром-гурманом, окружив себя электрическим просеивателем муки, макаронной машиной и аппаратом для варки рыбы. Этакий кухонный солдафон, который практически жует за вас и надзирает за тем, чтобы вы, не дай Бог, не вздумали смешать вкусовые ощущения, когда он отвернется к плите. Корри не просто вдыхал полграмма «соды» изредка по выходным, он отрывался каждый день, иногда по два, по три раза в сутки. Я не удивился бы, если бы узнал, что он еще и кололся. А если вскрытие не обнаружило характерных следов на венах, это означает, что он очень умело кололся.