— Если вам что-нибудь понадобится, вы скажите,— заторопился он,— то есть напишите… потому что я, может быть… не скоро… или там… я вам дам адрес… на всякий случай… вот…

Он торопливо достал очень знакомый Саше кошелек и достал из него карточку.

Саша робко взяла ее и держала в руке, не зная, куда ее деть и что говорить.

— Спасибо…— пробормотала она.

«Дмитрий Николаевич Рославлев»,— прочла она машинально одними глазами.

И вдруг, точно кто-то ударил ее по голове, Саша с ужасом подумала:

«Что ж я… ведь он сейчас уйдет!»

И, торопясь и путаясь, заговорила:

— Я вам очень, очень благодарна… потому как вы меня… из такой жизни…

— Ну, да, да… — заторопился студент, весь вспыхивая, но уже от хорошего чувства, приятного и просто гордого. — Вы поверьте… что я вам искренно желал добра и… желаю, и всегда готов…

«Что собственно готов?»— подумал он, и против его воли вдруг такой ответ пришел ему в голову, юмористический и циничный, что ему стало стыдно и гадко.

«Нет, я ужасный подлец!»— с искренним отчаянием, но еле-еле удерживаясь от невольной улыбки, подумал он, и это чувство было так мучительно, что он, сам не замечая того, встал.

Саша тоже встала торопливо, и лицо у нее было убито и жалко.

«Уйдет, уйдет… дура… Господи!»— с тоской пронеслось у нее в голове.

Она всем существом своим чувствовала, что надо что-то сказать, что-то необычайное, и совершенно не знала, что.

Но в эту минуту ей казалось, что если она не скажет этого и он уйдет, то тогда уж все куда-то исчезнет, будет что-то пустое и мертвенно-холодное.

— Так вы если что-нибудь… там подробный адрес,— бормотал студент и протягивал руку, как-то слишком высоко для Саши.

Саша дотронулась до его руки холодными пальцами и еле перехватила желание схватить эту руку обеими руками и изо всей силы прижаться к ней.

— До свиданья,— проговорил студент.

— Прощайте,— ответила Саша и спохватилась:— до свиданья…

И побледнела.

Студент нерешительно, оглядываясь на нее, пошел из комнаты.

Саша пошла за ним. Они вышли в коридор и на лестницу.

— Так вы… — начал студент и замолчал, заметив, что повторяет одно и то же.

Вдруг Саша схватила его за руку и, прежде чем он успел сообразить, прижала к губам, опустила немного и опять, крепко прижавшись мягкими влажными губами, поцеловала.

— Что вы!— вспыхнул студент.

Это было новое, стыдное и приятное ощущение.

— Козодоева! Вы куда?— крикнула сверху надзирательница.— Этого нельзя!

От негодования у нее вышло: «нельса!»

— Я… еще приду… непременно приду! — весь красный и растерянный, почему-то ужасно боясь надзирательницы, торопливо пробормотал студент, сильно пожимая руку Саши.

Саша молчала и глядела на него бессмысленно блаженными мокрыми глазами.

— Ступайте назад! — крикнула надзирательница.

Когда студент шел по улице, у него было какое-то странное чувство, будто он сделал не то, что было нужно, и в душе у него была чуть-чуть тоскливая тревожная пустота; то же самое чувство, которое было у Саши, когда она отошла от Любки, плакавшей за роялем. Но у него это чувство было мучительнее и сознательнее.

«Но ведь я же поступил с нею хорошо… вообще… и никто, — с удовольствием подумал он, — из моих… знакомых не сделал бы этого!»

И это соображение, бывшее искренним и уверенным, обрадовало и успокоило его.

Как у громадного большинства мужчин любовь начинается с физического влечения, так у женщин она проявляется идеализацией достоинства мужчины. И чем женщина более угнетена и обижена нравственно, тем больше склонна она к идеализации и любви. Если женщины дурного поведения редко любят искренно, то это только оттого, что мужчины подходят к ним так, что не остается места ни для какого чувства, кроме самого грубого ощущения. И у тех из них, которым не пришлось любить до своего падения, именно после него способность к идеализации и любви вырастает в более чистом и сильном виде, чем у так называемых порядочных женщин, ожидающих себе мужа постоянно и постоянно треплющих свою душу в попытках любить.

Как только студент принял живое, человеческое участие в Саше,— такое, какого ей недоставало в жизни, так сейчас же забитая потребность любви вспыхнула в ней с захватывающей силой и вылилась в бесконечно покорное обожание этого человека, как самого лучшего в мире. Все в нем, от голоса, прически, мундира до смысла слов и поступков, казалось Саше невыразимо прекрасным, благородным и вызывало в ней сладкий, умиленный, всю душу вытягивающий восторг…

В приемную она вошла, шатаясь, как пьяная, все с тем же бессмысленно-блаженным лицом, почти не слыша, что выговаривает ей надзирательница.

— Это черт знает что такое! Вы, кажется, воображаете, что вас взяли сюда исключительно для вашего удовольствия? Для своих любвей можно было и не покидать… вашего прелестного института!— со злобой и насмешкой кричала надзирательница.

В приемной по-прежнему было много людей, и они опять мелькнули, как-то не попав в сознание Саши, но когда она уже была в дверях, раздался такой дикий крик, что Саша остановилась как вкопанная.

Все поднялось и засуетилось.

— Подлец ты! Подлец!— истерически кричала худая и бледная, с отвисшим толстым животом Полынова.

Ее жидкие волосики водянистого цвета растрепались, голубая ленточка свалилась на лоб, а лицо пошло красными пятнами. В решительном исступлении, она всем телом кидалась на приземистого мужчину в черном сюртуке и все вытягивала длинные крючковатые пальцы к его черноватому лицу с бегающими бойкими глазами. Мужчина в сюртуке слегка отстранял ее локтем, вовсе не смущался, хотя и притворялся смущенным, и даже как будто был рад скандалу.

— Полегче, полегче-с… потише, Авдотья Степановна! Помилуйте-с… здесь не полагается!— насмешливым говорком произносил он, отступая к двери.

— Изверг!

— Что? Что у вас такое? Это что за безобразие? Полынова! Как вы… молчать!..— кидаясь к ним, закричала надзирательница.

— Не могу я молчать!— отчаянно завопила Полынова.— Он… он меня погубил, проклятый! Он мне сам говорил: «брось эту жизнь, я тебя обзаконю,..» деньги взял!

— Какие деньги?— вскинулась надзирательница.

Вокруг стеснилась толпа, многие даже на стулья повставали, чтобы лучше видеть.

Мещанин в сюртуке немного смутился, нос у него закраснел, а глаза забегали низом.

— Это так можно все говорить!— пробормотал он, оглядываясь кругом исподлобья.

— Какие деньги?.. Мои!.. Кровные триста рублев! Как одна копеечка… — хлипающим голосом и все нелепо шевеля пальцами перед лицом мещанина, точно желая вцепиться ему в бороду, которая была скверно выбрита, вопила Полынова.

— Он взял у вас триста рублей? Когда?

В толпе послышались и смеющиеся и негодующие голоса.

— Он, проклятый… жениться обещал… с тем и деньги взял! Ты, говорит, в исправительное, чтобы скверну… скверну очистить… а я на эти деньги торговлю… а опосля… Обманул!— вдруг пронзительно закричала Полынова и как-то сразу, всплеснув руками, как мешок, осела на пол к ногам обступивших людей.

— Ай, батюшки!

— Вот так история!

— Ты это что же, голубчик!— беря мещанина почти за ворот черного сюртука, с сердитой веселостью спросил полный, хорошо одетый, с пушистой, светлой бородой господин, тот самый, который пришел к Ивановой.

Мещанин злобно оглянулся и вывернулся движением скользких тонких лопаток.

— Вы не хватайтесь!— угрожающе пробормотал он.— Я за их поклепы не ответствен… Жениться я, может, и точно хотел… Это что говорить… Потому как питал я такое чувство… А… все, значит, смеются: ты на такой женишься!.. тоже при своем самолюбии… Нам тоже нежелательно!..

Полынова, сидевшая на полу с тупым и ошалевшим взглядом, вдруг сорвалась и изо всей силы вцепилась в полу его сюртука, но мещанин ловко отскочил, и Полынова звонко шлепнула худыми ладонями по гладко крашенному полу.

— Прокл…— прохрипела она, стоя на четвереньках.