Тяжкое бремя правления всегда угнетало Людовика XVI, в смутное время оно стало для него совершенно непосильным. Погода тоже словно сговорилась с его врагами: весенняя засуха 1788 года сменилась летними шквальными ветрами и градом величиной с куриное яйцо, выбивавшим посевы и убивавшим наповал кроликов и прочую мелкую живность. Чтобы помочь пострадавшим от грозы и ураганов, король — неизменно великодушный, когда речь заходила о понятных для него вещах, — выпустил лотерею на 12 миллионов ливров. Поддерживая мужа, Мария Антуанетта, как могла, старалась облегчить непосильный для него груз власти, однако новые обязанности не доставляли ей радости. Вот что пишет об этом мадам Кампан: «Однажды, собирая вместе записки и доклады, которые министры вручили ей для передачи королю, она со вздохом произнесла: “Ах, с тех пор, как они сделали из меня интриганку, я забыла, что значит счастье”. Я возразила против употребленного ею слова. “Нет, — отвечала королева, — слово очень точное; любая женщина, которая вмешивается в дела, которые выше ее понимания и выходят за рамки ее долга, является интриганкой, и мне очень жаль, что приходится награждать таким званием саму себя. Королевы Франции могут быть счастливы только тогда, когда они ни во что не вмешиваются”». Не обладая ни усидчивостью, ни способностями сосредоточиться на долговременных задачах, Мария Антуанетта металась между королем и новоназначенным первым министром, пытаясь как-нибудь сохранить давшую трещину монархию. Сам Людовик XVI, не привыкший посвящать королеву в государственные дела, по-прежнему не откровенничал с ней. «…Что бы ни говорили, я всегда буду на вторых ролях; первое лицо, хотя и доверяет мне, нередко дает мне это понять», — писала Мария Антуанетта Мерси, к которому ей приходилось обращаться за помощью. Не имея политического опыта, она решительно не видела необходимости в созыве ни нотаблей, ни Генеральных штатов, ни любых иных ассамблей, ограничивающих власть монарха, ибо не понимала и не признавала иного миропорядка, нежели абсолютная власть короля. Ее миновала политическая англомания, охватившая аристократические верхи. Разумеется, она знала про английский парламент, но вряд ли задумывалась о его задачах и роли в управлении страной.

От непривычных занятий государственными делами она быстро уставала и, чтобы отдохнуть, уезжала в Трианон, где кружок ее фаворитов изрядно поредел. Она осознавала, что, подобно Полиньякам, ее друзья постоянно что-то хотели от нее, и никто не был готов ради нее поступиться хотя бы малостью из полученных благ. Теперь в Трианоне королева принимала в основном иностранцев: Ферзена, принца де Линя, барона Стединга, а когда ее за это упрекали, отвечала: «Они прекрасные собеседники и ничего от меня не хотят». Больше всего ей хотелось вновь завоевать любовь или хотя бы признание народа. Ферзен, как мог, поддерживал королеву, разрываясь между своим полком и Версалем. Наверное, не столь важно, пребывали ли их отношения возвышенно-романтическими или стали более земными, главное, они были, и по вечерам, отправившись к себе в апартаменты и подождав, когда стихнет шум отходящего ко сну дворца, Мария Антуанетта поднималась наверх, где ждал ее любимый человек, готовый разделить с ней и горе, и радость. Как пишет Э. Левер, зимой 1787/88 года королева предложила Ферзену переселиться в Большой дворец, в специально подготовленные для него апартаменты, расположенные над ее комнатами; она даже велела соорудить там особый камин, для которого отыскали шведского печника. Этот же печник сделал камин и в небольшой комнатке рядом с кабинетом королевы. Короля в курс этих реконструкций не посвящали — дворец был столь огромен, что вряд ли кто-нибудь из его обитателей мог похвастаться доскональным знанием всех его закоулков. Как полагают современники, королеве удалось примирить Людовика с Ферзеном, причем самым простым способом: она с возмущением пересказывала мужу сплетни и тут же уверяла его, что распускают их недоброжелатели, стремящиеся оторвать от Франции ее традиционную союзницу Швецию (которую Англия, оправившаяся после потери американских колоний, активно вовлекала в свою орбиту). А так как Ферзен являлся доверенным лицом шведского короля, то с ним никак нельзя портить отношения, особенно в связи с наметившимися перспективами четверного союза (Франция — Испания — Россия — Австрия). Причастность к государственным делам не прошла для королевы даром: оберегая свою личную жизнь, она научилась хитрить. Если раньше при появлении Ферзена щеки ее немедленно покрывались румянцем, а голос начинал дрожать, теперь она уверенно и спокойно встречала его и в многолюдных гостиных, и в уединенных аллеях парка. Ферзен умел удивительно молчать и слушать, а выслушав, погасить пожар эмоций немногословным советом. Счастливая своей любовью, она стала нежнее относиться к королю, с которым после ее решения не иметь более детей их объединяла только детская, источник их общих радостей и тревог.

Здоровье дофина не улучшалось, и его перевезли в Медон, официальную резиденцию дофина Франции, расположенную на высоком, поросшем лесом плато на полпути между Версалем и Парижем. Тамошний воздух считался целебным; король и королева старались часто навещать сына. «Дорогой брат, старший сын по-прежнему вызывает у меня беспокойство. Хотя он никогда не отличался здоровьем и крепостью сложения, столь резкой перемены к худшему я не ожидала. Рост его замедлился, одно плечо стало выше другого, позвоночник искривился. Его постоянно лихорадит, он очень ослаб и похудел. Болезненное состояние его, без сомнения, обусловлено сменой зубов. Они начали прорезываться, а некоторые даже выросли окончательно, что вселяет надежду. <…> В детстве король тоже отличался хрупким здоровьем и часто болел, но воздух Медона пошел ему на пользу, поэтому мы сейчас перевезли туда моего сына. Младший же вполне силен и пышет здоровьем, которого так не хватает старшему; он настоящий крестьянский ребенок, крупный, розовощекий крепыш», — писала Мария Антуанетта брату в феврале 1788 года. В апреле появились оптимистические нотки: «Мой сын уже месяц как живет в Медоне и поправляется на глазах. Его немного лихорадит, но не постоянно, а периодами, к нему вернулись смех и аппетит, силы прибывают, и мы надеемся, что позвоночник его расправится. Прорезался еще один зуб, два уже почти выросли. После Троицына дня мы поедем в Сен-Клу, где моему младшему сыну сделают прививку против оспы… никто еще никогда не видел более здорового, более крепкого и более сильного ребенка». Даже в самые тяжелые для нее периоды королева не переставала заботиться о детях, о их воспитании и развитии. А дети были такие разные! Крепкий, сильный, активный, здоровый, непоседливый малыш Луи Шарль, у которого, по свидетельству докторов, «случались сильные истерики». Мадам Руаяль, строгая десятилетняя особа, осознающая свое королевское величие; желая смягчить характер дочери, Мария Антуанетта брала ее с собой, когда с благотворительными целями посещала сирот и стариков. Дофин Луи Жозеф, страдавший от тяжелой болезни, иногда отпускавшей его, дабы вселить в родителей надежду, но вскоре вновь сжимавшей своими когтями его тщедушное тело. «Здоровье сына может пойти на поправку, а может стать еще хуже, нельзя исключать ни одну из возможностей, которые, не отнимая надежды, не позволяют уповать на лучшее», — писала в июле Мария Антуанетта брату. Придворные, те, кому в то время довелось посетить Медон, уже связывали свои чаяния с герцогом Нормандским, ибо были уверены, что дофину не суждено стать королем. Глядя на пышущего здоровьем супруга, Мария Антуанетта надеялась, что мальчик переборет болезнь и с возрастом станет таким же крепким, как отец. Заботливая и любящая мать, королева лично подобрала штат дофина и, преодолев сопротивление теток короля, назначила его наставником члена Французской академии герцога д'Аркура. «Они привыкли, — писала она о детях, — доверять мне и, когда совершают какой-либо проступок, сами рассказывают мне о нем. Я выражаю им свое неудовольствие, но при этом даю понять, что я не рассержена, а огорчена и опечалена их проступком. Я приучила их, что когда я говорю “да” или “нет”, дальнейших обсуждений быть не может, однако я всегда объясняю на доступном им языке причину своего решения, дабы они не подумали, что я поступаю по настроению». Людовик — не менее заботливый отец. Когда после оспопрививания у Мадам Руаяль началась лихорадка, мать и отец поочередно дежурили у ее постели. Если бы судьба распорядилась иначе, из Людовика и Марии Антуанетты получилась бы прекрасная добропорядочная пара: муж бы слесарничал, а жена воспитывала детей. Но судьбе угодно было поместить обоих на вершину власти, бремени которой каждый с самого начала старался избегать: один — пропадая на охоте, другая — кружась в бесконечном танце на балах и маскарадах. Когда ситуация в стране обострилась, король пал духом, а королева, несмотря на искреннее желание помочь супругу, оказалась неподготовленной к ведению государственных дел. Мария Терезия, успешно управлявшая обширными землями, готовила Марию Антуанетту к роли жены, но никак не правительницы.