«Самое лучшее, что может сейчас сделать королева, это последовать вашему совету: нигде не появляться, сделать так, чтобы о ней забыли до тех пор, пока не кончится всеобщее остервенение, которое в конце концов должно уступить место разуму и истине», — писал Иосиф Мерси.

Жизнь постепенно входила в колею, накатанную ненавистным некогда королеве этикетом. Теперь она была ему благодарна: этикет не требовал ничего придумывать, он требовал только исполнять. Его величество вновь стал регулярно ездить на охоту, ее величество вновь начала играть и устраивать приемы; иногда даже проводили публичные трапезы, хотя, разумеется, ни о каких четырех супах, шестнадцати закусках, шести жарких и «четырехстах каштанов и сорока восьми кексах» за один обед речи уже не шло. Впрочем, сама королева, никогда не отличавшаяся чревоугодием, по-прежнему довольствовалась кусочком птицы (курицы, утки или индейки) и чистой водой. Зная, что за ее голову назначена награда, она побоялась, как обычно, переехать на лето в Трианон, но вместе с детьми часто худила туда гулять. Страхи королевы были не напрасны. Графиня де Ла Тур дю Пен вспоминает, как однажды, в июле 1789 года, в провинции ее приняли за королеву и уже хотели стащить с лошади, когда какой-то клерк крикнул, что она никак не может быть королевой, ибо та в два раза старше графини (той тогда было девятнадцать), и народ отпустил ее.

«Королева с великим мужеством переносит все свои горести», — писал Мерси Иосифу. «Мучительное состояние, в котором оказалась и пребывает королева, тревожит меня, равно как и ее здоровье», — отвечал ему Иосиф II. Исполненная мучительной тревоги за будущее семьи и детей, королева старалась как можно больше времени уделять детям: ей постоянно хотелось видеть их подле себя.

19 августа, в День святого Людовика, парижские власти, неизбежно сопровождаемые королевами рынков — рыбными торговками, по традиции приезжали в Версаль выразить почтение его величеству и поздравить с днем ангела. Королева, всегда умевшая очаровать тех, кто ей нравился, и не привыкшая сдерживать своих чувств с теми, кто ей не нравился, вынуждена была принять депутацию нового, революционного муниципалитета, к которой присоединилась и Национальная гвардия в лице ее главнокомандующего Лафайета и нескольких его офицеров. Рыбные торговки также прибыли вручить свой букет королю. Сверкая каскадом бриллиантов, королева, окруженная поредевшей свитой, сидела в кресле с высокой спинкой. Она ожидала, что городской глава, как обычно, опустится перед ней на одно колено, но Байи, новый мэр Парижа, всего лишь поклонился, а потом произнес короткую, четко выверенную речь о преданности парижан их величествам и выразил свою обеспокоенность плохим снабжением города продовольствием. Рассерженная нарушением его величества Этикета (Мария Антуанетта, которая только и делала, что нарушала этикет!), королева надменно кивнула в ответ, а на представленных Лафайетом офицеров даже не взглянула. Зрелище простолюдинов в офицерской форме раздражало ее. Издавна питавшая слабость к военным, она не могла видеть этих лавочников без выправки, без манер, в мундирах, сидящих на них, как на корове седло. Возможно, она понимала, что надобно смирить себя и очаровать этих буржуа, растерявшихся в непривычной для них роскошной обстановке, но она этого не сделала: эмоции оказались сильнее разума. Офицеры, чьи сердца королева могла завоевать одной лишь улыбкой, вернулись в Париж недовольные, рассказывая всем о надменности «Австриячки». Рыбным торговкам прием также не понравился, и они, по словам графини де Ла Тур дю Пен, «решили отомстить».

В отличие от Версаля Париж бурлил. В кофейнях возле садов Пале-Рояля ораторы призывали двигаться на Версаль, дабы заставить короля санкционировать принятые Собранием решения. В булочных, откуда стремительно исчезал хлеб, также требовали похода на Версаль: женщины, стоявшие в очередях, кричали, что надо пойти к королю и потребовать у него хлеба. А еще лучше привезти «булочника, булочницу и подмастерье булочника» (так стали называть короля, королеву и дофина) в Париж. Вечером 31 августа полторы тысячи вооруженных смутьянов во главе с опустившимся маркизом де Сент-Юрюжем, нанятым, возможно, герцогом Орлеанским, двинулись на Версаль, чтобы силой доставить в столицу короля и дофина, а королеву запереть в монастырь Сен-Сир. Но отряду Национальной гвардии удалось остановить их, перегородив Севрский мост. Тревожное известие быстро достигло Версальского дворца, который после сокращения бюджета охраняли одна рота гвардейцев и две роты швейцарцев, к которым прибавился отряд недавно созданной гвардии под командованием д'Эстена. Желая предупредить любые неожиданности, король решил укрепить безопасность дворца, призвав в Версаль Фландрский пехотный полк, прибывший 23 сентября. Спустя неделю гарнизонные офицеры, как того требовал обычай, устроили банкет в честь новых товарищей, которым королева накануне вручила новые знамена.

Банкет состоялся в большом зале Версальской оперы. Вино лилось рекой, разговоры становились все громче, а когда в ложе появились король и королева, в их честь тотчас зазвучали здравицы. Оркестр заиграл арию менестреля из оперы Гретри «Ричард Львиное Сердце», и несколько офицеров хором подхватили слова, с которыми менестрель обращался к своему королю: «О Ричард, о мой король, весь мир тебя покинул, на всей земле один лишь я помню о тебе». Посадив на руки сына в мундирчике и взяв за руку одетую в светлое платье дочь, Мария Антуанетта вместе с королем обошла столы, одаривая офицеров обворожительной улыбкой и необычайно уместными комплиментами — так, как она умела, когда хотела вызвать всеобщее восхищение. В такой обстановке предложение выпить за народ, разумеется, отвергли, вызвав возмущение нескольких депутатов, присутствовавших на банкете. Когда королевская семья покинула зал, офицеры остались веселиться дальше. Кто-то из офицеров, выскочив в пьяном угаре на балкон и перевесившись через балюстраду, заорал: «Да здравствует король!» А может даже: «Долой Собрание!» 3 октября о пирушке стало известно в Париже. Газеты антимонархического толка гневно обрушились на королеву, устроившую контрреволюционную оргию, во время которой офицеры попирали национальные трехцветные кокарды и нацепили кокарды белые, монархические. История с кокардами, рассказанная во множестве газет, послужит обвинительным материалом на процессе королевы. Хотя, как пишет очевидица, графиня де Ла Тур дю Пен, «эта абсурдная история» возникла из-за того, что юная ветреница мадам де Майе на выходе из зала подарила офицерам несколько белых бантов со своей шляпки. А мадам Кампан писала, что несколько офицеров вывернули свои кокарды, с изнанки оказавшиеся белыми.

Устроенный с размахом банкет — в то время, когда жители столицы выстаивали огромные очереди за хлебом, когда с рынков исчезали продукты, до глубины души возмутил и парижан, и членов Собрания. Депутат маркиз де Мирабо, всеми силами стремившийся сохранить монархию, узрел в событии искру, способную вызвать пожар в цитадели короля. «Все пропало, — сказал он. — Король и королева погибнут, и вы увидите, как чернь будет терзать их трупы. <…> Королевская чета должна знать об этом». Искру раздул Марат в своей газете «Друг народа», призывавшей граждан взяться за оружие, захватить пушки и идти на Версаль. Призыв подхватили, и 5 октября шумная вопящая толпа, состоявшая в основном из женщин и, как писали очевидцы, мужчин, переодетых женщинами, под предводительством сержанта Майара двинулась на Версаль. Почти все были вооружены — ножами, пиками, палками, вилами. Шесть тысяч жен и матерей, озлобленных подорожанием хлеба, нищие и проститутки, рыночные торговки и цветочницы, воровки и “мошенницы, присоединившиеся к ним по дороге, — все шли в Версаль требовать хлеба, короля и голову королевы. То и дело раздавались истерические выкрики: «Ах, с какой радостью я вспорю брюхо австриячке, вытащу из него кишки и сделаю из них кокарды!», «Нет, отдайте кишки мне! Отрубим ей голову!», «Я вырву ей сердце!»