— Надо помнить, что каждая огневая точка — это как гвоздь, забитый по самую шляпку. Этот гвоздь должен быть хорошо замаскирован, чтобы его трудно было разыскать на местности. Противнику нелегко будет попасть снарядом в окоп. Но учтите, траншейка в виде продолговатой шпалы всегда уязвима. Немецкие танкисты в разрез окопа направляют одну из гусениц и быстро делают разворот. Легко представить, что остается от людей в таком окопе. — Взглянув на Бугаева, он добавил: — Политрук, об этом должен знать каждый боец! С коммунистами поговорите.

— Есть! — Бугаев смотрел на Рождественского. Казалось, у того прояснилось лицо. Бугаев всмотрелся внимательнее. Нет, на лице Рождественского он прочитал только сдержанный немой упрек.

Прислушиваясь к нарастающей трескотне, все молчали. Рождественский неожиданно сказал:

— За ночную операцию первой роты представить к награде отличившихся.

Бугаев почувствовал как с него словно спадает груз.

— Какая уж там награда! — сказал он и с досадой махнул рукой. — Влопались мы…

— Вам никакой, а бойцам — да!

Петелин немного привстал.

— Таким, как старший сержант Холод! — Рождественский видел, как к лицу Петелина прилила кровь. — Может, из-за этого старшего сержанта и мы с Бугаевым влипли! Матросы из окружения вышли, рассказывают: совсем рядом авторота бросила якорь. Холод проверил это сообщение. Прибегает, просит, захлебывается. Ну, и другие за ним…

«Что за чепуху несет!» — подумал Рождественский. И сказал:

— Можно подумать, будто не вы командуете ротой, а рота вами.

Петелин смолк. В этот момент он был охвачен тем неистовством молодости, когда хочется плыть против течения или бежать навстречу буйному ветру. Он совсем не хотел переложить свою вину на бойцов. Наверное, говоря о старшем сержанте Холоде, которого он любил, он хотел показать лишь, как рвутся его люди в бой.

— Такие вольности больше не повторятся! — дрогнувшим голосом сказал Петелин.

Думая о близкой, горячей схватке с врагом, Рождественский постарался перевести разговор на другую тему.

— Для нас не исключена возможность перехода в контратаку. Сигнал к этому — три оранжевые ракеты. Подъем должен быть дружным, решительным. Оставайтесь здоровы. Мне нужно побывать в другой роте.

— Разрешите, я провожу вас? — отозвался Бугаев.

— Мне хорошо известно, где расположена вторая рота, — ответил Рождественский.

Провожая комиссара взглядом, сбив за затылок пилотку, Петелин проговорил в раздумье:

— Лучше бы уж причастили без исповеди.

— Очертя голову кинься еще разок! — сердито сказал Бугаев. — Симонов этого не забывает…

— Симонова я знаю. Он не поймет… У майора его собственное «я» выше простых человеческих чувств! Что же, в его руках главное кадило…

— Слушай, Вася, — Бугаев пододвинулся ближе, — держи-ка свое «я» при себе, а командиру оставь его собственное. Вот ты еще не понял, что мы преждевременно нашумели! Симонову нужно сохранить все силы для решительного удара. Помнишь, он говорил, что надо учиться воевать не на случаях, подвернувшихся под руку, а последовательно, с учетом общего плана!

— Это ты, Павел, говоришь от себя?

— Я говорю за комбата.

— Нет, я хочу понять тебя точно.

— Поймешь, наберись терпения.

Вот уже час, как враг поливает раскаленным свинцом все, что было скрыто на его пути в пожухлой траве. За высотками, в расположении противника, разрастался лязг гусениц и гул танковых моторов. Над первым стрелковым батальоном с нудным воем проносились мины. Дрожал воздух. Позади гулко хлестали взрывы.

Свалившись на дно одной из траншей в расположении своего батальона, Рождественский удивился, увидя незнакомых ему бойцов. Стараясь перекрыть очередь станкового пулемета, он крикнул:

— Здорово, орлы! Что-то я вас не знаю!

— А мы из отступающих, — ответил круглолицый солдат с забинтованной головой. — От Харькова шли батальоном, а теперь…

Рождественский вспомнил, ему говорили в какой-то траншее, что трое из отступающих отказались выполнять приказ Бугаева, не ушли с переднего края.

Очевидно, это были они. С первого взгляда осталось приятное впечатление: что-то располагающее было в глазах круглолицего, зорко выглядывающих из-под окровавленного бинта.

Рождественский выглянул из окопа. По земле расстилался сизый дымок. И вдруг впереди выросла вражеская пехота. Ноги наступающих были скрыты травой, — казалось, над степью движутся призрачные обрубки туловищ.

Рождественский не двигался, взор его, напряженно устремленный вперед, застыл. Ощутив прикосновение плеча солдата, он повернулся к нему:

— Как вас зовут?

— Рычков Николай! Рядовой Рычков…

— Вот что, рядовой Рычков, посмотрите, впереди офицер. Вон все время взмахивает рукой с пистолетом, точно загребает воздух. Видите его? Весь в черном, а на рукавах скрещенные кости и череп.

— Вижу! — ответил Рычков, все больше суживая глаза. — Этого гада и в потемках отличить можно — с такими встречаемся не в первый раз.

— А ну, откройте ваш счет! Одного они не заметят… мало ли их спотыкается на бегу?..

Рычков выпустил короткую очередь. Смахнув выкатившуюся слезу, всмотрелся. Изловчившись, дал вторую длинную очередь и опять промахнулся.

— Напрасно нервничаете, — заметил Рождественский. — Одолжите мне ваш автомат.

Если бы эта оплошность касалась одного Рычкова, не задевая престижа его боевых товарищей, Николай не был бы так огорчен. Стыдясь оглянуться, он слегка отшатнулся назад и молча передал автомат комиссару.

И сейчас же последовала третья короткая очередь.

— Офицер упал! — воскликнул Алеша Звонарев. — Головою назад повалился.

— Хорошая примета! — сказал Рождественский, возвращая автомат Рычкову. — Туда же придется им повернуть и носом.

Но вражеская пехота упрямо приближалась к переднему краю. Она уже перешла в стремительный бег, ощетинясь лесом широких тесаков. Слышались выкрики, которыми эсэсовцы подбадривали себя.

— Чрезвычайное представление! — стиснув зубы, процедил Рычков.

— Боитесь? — быстро оглянувшись, негромко спросил Рождественский.

— Нет, опротивел мне этот гвалт! Рожи землистые, пьяные. Орут по-кошачьему.

Рождественский подумал: «Пора!» Но вторая рота лейтенанта Савельева еще какие-то секунды молчала. «Время!» шепотом произнес капитан. И вот ударил станковой пулемет. Стучал беспрерывно, грозно, но одиноко. Затем хлопнули винтовочные выстрелы. «Время!» — настойчиво кружилась мысль. И вдруг грянули автоматные очереди. Они словно запели, сливаясь воедино с нарастающим треском пулеметов, полыхая горячим ливнем навстречу врагу, вырывая фашистов из передней цепи.

Гитлеровцы падали, взмахивая руками, словно зловещие птицы вывернутыми крыльями. Задние перепрыгивали через сраженных, ряды быстро таяли, утрачивая стройный порядок, но оставшиеся продолжали идти. А мощь нашего огня все усиливалась. Стоял беспрерывный гул.

Наконец, наступающие не выдержали. Шквалом огневого вихря их прижало к земле.

Рычков перестал стрелять. Он похлопал ладонью по выходному отверстию дула, улыбнувшись, заговорил восторженно:

— Чрезвычайно мало сказать, что наши теперь бьют их в упор! На таком расстоянии даже не требуется особой наметанности глаза! Ну, поглядите! Наконец-то и мы стали бить на выбор! — он захохотал, но сразу же будто прикусил язык и, хмуря брови, отодвинулся в угол.

Рождественский заметил перемену в настроении Рычкова и, усмехнувшись, сказал:

— Скандальное у них крушение мечты!..

— Верно, скандальное, — нехотя отозвался Рычков. — Допрыгаются еще, караси!

Рождественский выглянул из-за насыпи. Солдаты противника уползали к своему переднему краю. В нейтральном промежутке зеленело множество неподвижных точек. Стрельба затихла. Он достал папиросы, закурил молча. И только сейчас обратил внимание на сидящую в углу траншеи девушку с санитарной сумкой. Она сидела, поджав под себя правую ногу, левая ее нога была вытянута вперед, руки лежали на сумке с красным крестом, застывшее лицо ничего не выражало. Казалось, в этот момент девушка жила только слухом.