— Не рапорт — объяснение пиши.

— Как же писать?

— Пиши по-своему. В конце я скажу, что дописать.

Молча наблюдавший за ними Рождественский подумал: «Значит, подполковник не волен самолично решать вопрос о действиях нашей первой роты».

Симонов бросил цигарку, носком сапога втоптал ее в землю.

— Комдив сдержал свое обещание, комиссар. Он приказал майору Булату расследовать это дело. Ткаченко поручено…

— Почему же все-таки нет этого Ткаченко, если ему поручено? — спросил Рождественский, слыхавший об этом еще днем.

— Не знаю, — помедлив, ответил Симонов, — как бы там ни было, задача наша — правильно осветить вопрос.

Закончив писать, Петелин повернулся лицом к Симонову.

— Я ничего не скрываю — виновен, пожалуйста, пусть зовут в трибунал! — тихо, но горячо произнес он. — Получайте — готово! — Он порывисто вскочил, задевая головой брезентовый потолок, поправил ремень, одернул гимнастерку. — Читайте, подпишу… рука не дрогнет.

— Ох ты, смело как! Вот, читаю… Н-ну, теперь допиши, что я скажу. Садись! Пиши: командиром батальона мне было приказано занять оборону, отработать огневые ячейки. Эти мероприятия произвести с сохранением полной тишины.

— Правильно, пишу.

— Дальше. Но как нам следовало поступить при встрече с противником, — ясной установки не было.

— Я этого написать не могу, — снова резко вскочил Петелин.

Рождественский посмотрел на взволнованное лицо Петелина. Потом он скосил взгляд в сторону Симонова; комбат сидел, навалясь грудью на походный столик, и тяжело дышал. В землянке стояла такая тишина, что Рождественский слышал, как тикали его наручные часы.

— Не будешь писать? — угрюмо спросил Симонов.

— Не насилуйте совесть мою, — проговорил Петелин, схватившись за ворот гимнастерки, словно он сдавливал ему горло. — Не буду!

После долгой паузы неожиданно спокойно Симонов сказал:

— Ступай в роту!

Оставшись вдвоем, он посмотрел на Рождественского, рассерженно задвигал бровями.

— Н-ну? — произнес он. — Что скажешь?

— Я, Андрей Иванович, не совсем понимаю тебя, — проговорил Рождественский. — К чему такой жест?

— Но ведь и в самом деле: мы не предупредили ротных командиров. Они были вольны всяко поступать при возможной встрече с противником. Спокойно, без шума занять оборону — это одно, а если б немцы вдруг полезли? Этого мы не предусмотрели. Честно признаю — виновен и я!

— Андрей Иванович, дорогой друг! Горячо произнес Рождественский. — Лучше не говори больше об этом, никому не говори. Авторота противника не наступала, а Петелин налетел на нее со своими орлами. И вот этот петелинский булавочный укол командование нашего корпуса гораздо больше почувствовало, чем противник.

— Что же ты предлагаешь? — поинтересовался Симонов.

— Да ничего. Разберутся, кому положено.

— Ишь ты как! — удивился Симонов. — Взять да отмахнуться, раз он такой забияка, этот Петелин?

— Нет, не так, отмахиваться от Петелина не надо.

— А как же? Ну, ну, скажи по-комиссарски.

— Андрей Иванович, — вздохнув, сказал Рождественский, — большие, настоящие чувства у тебя столкнулись с твоими маленькими слабостями. Должное уступило дорогу неправильному, значит, вредному.

— Почему же так? Не оттого ли, что я не имею желания препроводить Петелина в трибунал?

— А-а! вот с этого начинал бы! — воскликнул Рождественский, засмеявшись. — Жесть твой задушевный, но не принципиальный. Говорю тебе, как коммунист коммунисту, Андрей.

— Из беды выручаю преступника?

— Петелина я не считаю преступником, но вот твой душевный толчок…

— Преступление, да?

— Нет, но твой порыв подает плохой пример младшему товарищу. Неважный, недостойный это способ защиты. Просто ты недостаточно продумал свою позицию. Нельзя замазывать легкомысленные поступки кого бы то ни было.

— В общем, «солдатский батька» вместо боевого командира, так? — Рождественский пожал плечами, промолчал. — Ну так слушай, Александр Титович, теперь слово за мной. Не моя вина, что я не служака на манер «чего изволите?». Я сам «изволю» воспитать этого Петелина! А вместе мы могли бы сделать его хо-орошим командиром.

— Нам, Андрей, в этом никто не помешает, — возразил Рождественский.

Симонов взял со стола объяснение Петелина и принялся его рассматривать с таким вниманием, словно он все еще собирался передать этот клочок бумаги майору Ткаченко.

В проходе в землянку внезапно появился Мельников. Он давно уже стоял в траншее и решил, наконец, помешать дальнейшему развитию спора.

— Разрешите, товарищ гвардии майор?

Скомкав бумагу и швырнув ее в угол, Симонов вскинул глаза на лейтенанта.

— Что у тебя, Мельников? — не скрывая досады, спросил он.

— Майор Ткаченко минут сорок находился у товарища Магуры. А сейчас ушел в первую роту.

Симонов зажег спичку, но не донес ее до цигарки, задумался, держа руку на весу. «Не оставляет в покое Тамару Сергеевну…» — с неприязнью подумал он.

— Как тебе это нравится? — спросил он, взглянув на комиссара. По-видимому, он не ожидал ответа, потому что продолжал угрюмо: — Начал дознание, минуя штаб. — Потом, точно в землянке никого не было, сам себе посоветовал: — Война требует большой выдержки и главное — спокойствия, Симонов.

— Пойду туда, командир, — сказал Рождественский. — Хочу поглядеть все же, чем там Ткаченко без нас занимается.

Все трое выбрались под открытое небо. Как только Рождественский ушел, Симонов отослал Мельникова. Ему хотелось побыть одному. Было свежо, над землею играл ветерок, сдувая с корней былинки засохшей травы. «Хотелось бы мне знать, чего же хочет подполковник Василенко, если он продолжает раздувать это дело?» — подумал Симонов.

Он подошел к землянке старшего адъютанта, позвал его:

— Мельников, иди ко мне, неси-ка свои отчеты. Просмотрим, чтобы не сидеть без дела.

Некоторое время спустя Симонова позвали к телефону.

— Я его не застал, — сообщил Рождественский, — он ушел к себе.

Симонов понимал, что речь идет о Ткаченко.

— Очень сожалеешь, слышу? — словно не в силах сдержать иронии, спросил он.

— Перестань об этом, прошу.

— О-о! я рискую поссориться со своим комиссаром?

— Перестань, — с упреком повторил Рождественский. — Мы тут придумали кое-что. Ты не придешь сюда?

Потирая лоб, Симонов медлил с ответом. Ему хотелось, наконец, попытаться уснуть, но что-то мешало сказать: «До наступления вздремнуть хочу». Он ответил:

— Сейчас буду. — В ночной мгле голос прозвучал как-то неясно и сипло; помолчав, комбат повторил громче: — Приду!

Связной Симонова, Никита Пересыпкин, вздохнув, покачал головой.

— Товарищ майор, как оно положено человеку каждодневно…

— Подожди. Хватит тебе, Пересыпкин.

Пересыпкин говорил еще что-то, но Симонов, перекинув ремень автомата через плечо, неторопливо, размеренным шагом пошел к окопам.

Рождественскому хотелось упрекнуть Симонова, сказать ему: «Ты что это на меня?» Едва удержав это желание, он кивнул на Петелина.

— Людей посылает в разведку.

Петелин доложил о своем намерении. Говорил он, потупясь, вся его речь была какой-то тусклой. Наконец, резко обрывая взятый тон, выпалил:

— Двоих пошлем, веселей… Может быть, языка добудут.

— Кто пойдет, Холод? А второй кто?

— Серов просится. Вызвали обоих.

— Какой Серов, моряк?

— Да, он теперь остался один, скучает.

— По дружку? — заинтересовался Симонов.

Бугаев ответил за Петелина:

— Никак не может привыкнуть к нашим людям, к пехотинцам. Очень тоскует по Вепреву.

— А знаете, вот этот Вепрев… как он повел себя в бою! — сказал Рождественский. — Незабываемый человек. Жаль мне его, как-то жаль по-особенному — штыковая рана!

— Храбрые люди запоминаются. Видишь, чувствуешь такого человека. И долго чувствуешь, будто он рядом, — согласился Симонов.

— А труса убьют рядом — пробежишь, крикнешь на ходу: заройте! — порывисто договорил Петелин, — и память о таком человеке как ветром выдувает. Отчего это так — спрашиваю я? Почему Вепревы не забываются!