— Все-таки ушел, подлец! — возмущалась Магура.

— Ушел, конечно, — наконец, проговорил Рождественский.

— Вы так говорите, словно вас это не трогает, — заметила она.

— А как же мне говорить? — удивленно спросил Рождественский. — Может быть, так: «Ах, ушел!» Это, однако, ни е чему. Когда-нибудь не уйдет, долетается!..

— Я думаю, что все-таки равнодушие вам не к лицу, товарищ гвардии капитан, — заметила Магура. — Нельзя же… Вы — комиссар…

— О да, конечно! — усмехнулся Рождественский. — По долгу службы обязан вас утешать, унимать ваше, так сказать, благородное возмущение.

— Речь идет не только обо мне…

— Уж не думаете ли вы, что мне безразлично — сбили наши зенитчики самолет или не сбили?

— Вы хотите сказать… — начала было Магура.

— Я ничего так не хочу, — обрывая Магуру, строго сказал Рождественский, — как главного в нашем положении — спокойствия! Этого, кстати, вам тоже недостает, товарищ военврач третьего ранга. Наши временные неудачи не должны обескураживать людей с «горячими» головами. Стоять насмерть — вот какова теперь наша задача. А возмущением делу не поможешь.

Он снова склонился над газетой, едва заметно шевеля обветренными губами.

Некоторое время Магура почти в упор рассматривала Рождественского, и ей становилось неловко за сделанный ему упрек. Она подумала: «Кто же, как не этот человек, стягивает весь батальон в единый боевой кулак?»

— Значит — насмерть… — тихо произнесла она.

Рождественский кивнул на дорогу.

— Если вы не желаете, чтобы все мы покатились вслед за беженцами… Каспийское море уже недалеко!

Неожиданно Тамара Сергеевна сказала с грустью:

— А у меня мама в Смоленске осталась, — она сорвала травинку, прикусила ее и отбросила в сторону. — Не успела эвакуироваться.

— С отцом? — спросил Рождественский.

— Нет, отец у меня военный… Но где он, не представляю. Знаете, Александр Титыч, я хотела стать знаменитым хирургом… чтобы делать удивительные операции… не получилось.

— А почему?

— Замуж вышла… Уехала с мужем в деревню. Он был агрономом. Работала я в районной больнице терапевтом… А тут — война…

— Почему вы говорите — был… А где он сейчас?

— Убили немцы… — Магура заторопилась. — Ну, я пойду. Мне надо побывать в третьей роте. Вон политрук Бугаев, начнете сейчас философствовать.

Бугаев шел немного вразвалку. Его круглое, скуластое лицо было озабоченно, но небольшие зоркие глаза, как всегда, усмехались.

— По вашему приказанию гвардии политрук Бугаев явился.

— Вижу, что явился, — с добродушной усмешкой сказал Рождественский.

— Разрешите спросить?

— Да.

— Сегодня уезжаете, товарищ гвардии капитан?

— Куда?

— Как куда?.. За женой… за детьми!

— Поздно, там уже немцы хозяйничают, — медленно, словно нехотя ответил Рождественский.

Из голубой небесной дали донесся протяжный и тоскливый журавлиный крик. Сначала он слышался издалека и был еле уловим, затем переливчатые голоса стали звонче, будто невидимые гусли звучали в вышине.

— Как высоко! — мечтательно проговорил Бугаев.

Журавли летели над плоскогорьем в сторону Грозного.

Они летели большим треугольником, редко взмахивая широкими крыльями, полные стремления вперед.

С затаенной улыбкой, слегка прищурив глаза, Рождественский смотрел в вышину. Казалось, он завидовал непреклонной воле птиц, настойчиво преодолевающих встречный ветер.

— Ничто их не остановит, Павел, — заметил он увлеченно. — Эх — жизнь!.. Сильна же она, а, Павел…

— Да-а… у этих птиц си-ильная воля к жизни, — согласился Бугаев, растягивая слова. — А только бы я их, если бы мог, разогнал…

— Почему? — с удивлением спросил Рождественский.

— А вот — летят, черти, курлычут! — возмущался Бугаев. — На солдата тоску нагоняют. Говорят: это из наших мест летят…

Рождественский помолчал. Затем ответил:

— Русскому солдату — где бы он ни был — везде его милая Родина видится… К своему делу, к дому тянут воспоминания. Ну и пусть! Злей будет с гитлеровцами драться.

— Будь перед нами сейчас гитлеровцы, солдат бы тогда не изнывал. А тут духота стоит невыносимая, траншеи роют — обвариваются. Не горы взглянут — чернота! Говорят: это край нашей земли!..

Вдали, за Сунжей, в сизоватой дымке дыбились горы, вершины их сверкали ослепительной белизной. Подножье, покрытое лесом, было затемнено и угрюмо.

— Н-нет, Павел, — задумчиво проговорил Рождественский, не глядя на Бугаева, — здесь далеко еще не конец советской земли. Но для отхода наших войск — это уже предел. — Затем он спросил: — Где твой командир роты?

— Роет траншею.

— Сам?

— А чего ж… Размяться — это дело полезное.

— Здорово! — усмехнулся Рождественский. — Пройдем-ка к нему.

Командиру первой роты лейтенанту Петелину было двадцать пять лет. Гибкая фигура его казалась мальчишеской. Он любил принарядиться, но не всегда следил за необходимой офицеру выправкой. Чубатую голову он обычно причесывал пятерней. Пренебрегая необходимостью личного примера, часто появлялся в расположении роты без ремня и головного убора, а иногда и без гимнастерки.

Рождественский увидел Петелина в траншее. Вместо приветствия и рапорта лейтенант с усмешкой на разгоряченном лице крикнул:

— Ну, как, товарищ комиссар, доходная у нас работенка?

Рождественский промолчал. Петелин продолжал копать, то и дело поплевывая на ладони. Синяя майка, мокрая от пота, прилипла к его плечам, голова была повязана носовым платком.

— Может, отдохнем, что ли? — предложил Рождественский.

Петелин разогнул спину, смахнул со лба крупные капли пота.

— Работать легче, чем сидеть и ждать, — он поднялся на руках над траншеей и легко выскочил на насыпь. — Мечтаю в свое удовольствие, когда работаю!..

— Чалму эту не мешает заменить головным убором, — заметил комиссар. — Да гимнастерку наденьте, подтяните живот ремнем… лирик! — уже с улыбкой добавил он.

Вяло шевеля руками, одеваясь с неохотой, Петелин, словно ища поддержки, вопросительно взглянул на Бугаева, но тот отвернулся.

— О чем мечтаете, любопытно? — спросил Рождественский.

— В дыру загнали, воюем вот лопатами! А фашисты к Червленой подходят! — скороговоркой выпалил лейтенант.

— Ого, веселый разговор! — воскликнул Рождественский. — Ты бы Симонову, командиру батальона, об этих мечтах рассказал…

— И говорил… Знаю уже… Ему только скажи!.. Никто не хочет понять, как душу тоска разъедает. «Терпение!..» А когда конец терпению нашему?

Подойдя ближе, Рождественский внимательно оглядел командира роты. Потом спросил:

— Вы это серьезно, лейтенант?

— Товарищ гвардии капитан, но разве солдаты не видят, как по ночам пожары за Тереком в Моздокской степи полыхают?.. Послушайте-ка, что говорят в окопах.

— Что, например?

— Даешь наступление!.. Хватит ждать!..

Рождественский покачал головой:

— Если нам все окружающее воспринимать только чувством — без строгого расчета, — никогда мы не научимся управлять людьми. «Даешь!..» А вы что же солдатам ответили — «Ура!..»?

— Разрешите?

— Довольно!.. А то вы, пожалуй, договоритесь…

Рождественский сделал несколько шагов в сторону, кивком головы предложил Бугаеву следовать за ним, потом остановился и повернулся к Петелину: тот увидел, что он улыбается.

— Слушайте, лейтенант, — произнес он мягко, — войну по своему нраву вам не повернуть! Придется перестраивать свой характер, Петелин…

Темная ночь.

В низменности, на берегу Сунжи, не слышалось стонов отар овец, не громыхали грузовые машины. Глыбы земли, кучи мелкого щебня, еще не раскиданные вокруг свежевырытых окопов, причудливо проступали сквозь тьму. Напряженная тишина рождала у человека настороженность и тревогу. Казалось — вот сейчас расколется тьма, полыхнет сухая трава, трескучими прыжками разбежится огонь, затопит пламенем и подножья меловых скал, и затаившуюся, поросшую чертополохом степь. Быть может, впервые над районом обороны гвардейской стрелковой дивизии тянулась такая напряженная ночь.